0 Продолжение. Часть 1 Часть 2
Первые шаги без надсмотрщика получились довольно забавными. Сидят на табуреточках, как и раньше, но нервничают и на друг друга поглядывают.
− Я в туалет, − это последний, Стивен, которого я не стал брить налысо.
− Подожди, надо спросить у старшего, − это Микки, то есть мой тезка Майкл.
− А кто старший?
− Подожди, назначат.
− Если буду ждать, обоссусь…
− Подожди, сказали!
− Не могу уже! Давай воспитателя спросим…
− Охуел? Он тебе спросит ща…
Интересно, чем все кончится. Кончается всё очень просто, страдалец встает и под осуждающими взглядами товарищей нажимает кнопку вызова. Делаю суровое лицо и иду в камеру.
− Можно в туалет, сэр?
− Можно.
Убегает и через несколько секунд мы слышим радостное журчание.
− Сэр, а кто теперь старший камеры? – это уже Микки, наверно сам надеется получить высокую должность.
− А что, без него никак?
− Конечно!
− Выберите.
− Как это?
− Ну, в Америке ведь, кажется, пока еще демократия? Вот и выбирайте. Кстати, можете не сидеть как пришитые на табуретках. Или вам нравится?
С выборами у них не очень клеится, долго совещаются, почему-то шепотом, сдвинув табуретки. Похоже, что каждый в тайне надеется занять сладкое место у окошка. Но тут приводят новых цыплят. Один тонкий, высокий, с черной косой челкой на темных глазах, у другого медные волосы и россыпь смешных веснушек. Сержант на этот раз – молодой пофигист, поэтому неприятную процедуру обыска опускаю за ненадобностью и сразу отправляю пацанов в камеру.
− Кто старший? − первый вопрос темненького.
− Пока я! – сразу заявляет Микки.
− Че врешь? Не фига не ты… Нет старшего…
− Ну мой сам говно тогда…
− По очереди помоем, − объявляет Стив, − так справедливо. Давайте график сделаем.
Справедливость восторжествовала, Микки обиженно мочит. Стивен достает тетрадку и начинает вычерчивать на листочке график. Один из новеньких бухается на койку, что приводит Микки в негодование.
− На табуретку сядь, кровать – только ночью…
− Кто сказал?
− Правила такие. Я сказал.
− Да пошел ты!
− Че сказал?!
− Че слышал! Сопля ебаная…
Назревает явная драка. Но Микки вдруг трусит. Не бывать ему старшим, увы…
Тут ко мне препирается проверка. Майор с двумя сержантами.
− Почему не пострижены? Почему не переодеты в тюремное?!
Бормочу, что только первый день и еще не знаю все правила этого уютного заведения. Начинается жесткий шмон, опять с раздеванием, руки на стену, ноги шире плеч, переворачивают постели…
− Почему сумки в камере?!
Ладно бы были сумки, но у пацанов что-то вроде маленьких школьных сумок-рюкзачков, довольно симпатичных, с кучей специальных кармашков и застежечек. Рюкзачки перетряхивают и отметают буквально все содержимое. Остаются только армейские евангелия. Забавно, у этих книжечек даже обложки камуфляжные. Видимо, солдат должен читать закон божий даже под обстрелом.
Выношу сумки из камеры на склад. Бедняги не имеют права даже на смену белья, должны ходить грязные от помывки до помывки. Странно для Америки с ее культом чистоты. Но в камере действительно нет душа. А в умывальнике вода только холодная.
− В камере никаких посторонних предметов. Читать только библию. Утром и вечером выдаете на двадцать минут мыло и зубную щетку. Бумагу и ручку – по заявлению, в свободное время согласно распорядка. Переодеть всех в тюремное. Вечером зайду и проверю.
− Есть, сэр! – хочется смеяться, но делаю самое серьезное лицо.
Проверка уплывает. Я возвращаю обалдевшим пацанам все вещи и сумки. Потом долго, каждому по очереди, подбираем тюремную полосатую робу. На ней нет карманов, на тощих пацанах она висит как балахон на вешалке, штанины и рукава слишком длинные.
− Мыться хотите?
Они, конечно, хотят, все же баня – это великое тюремное развлечение. Отвожу в душ, он вполне приличный, шесть леек. Двое старых седельцев оказываются в синяках, у одного вся попа черная – лупил их этот урод не хило. Видимо, в арсенале была у него резиновая дубинка. Интересно, где он ее взял? Или же ему выдавали для проведения профилактических бесед? Микки же один из троих совершенно чист, значит, шестерил вовсю.
В душе наконец они становятся обычными пацанами, обливают друг друга ледяной водой, визжат и хохочут. Однако через пятнадцать минут стучат.
− Что случилось?
− Мы готовы, сэр!
Оказывается, на помывку дают пятнадцать минут. Решаю, что не стоит сразу ломать заведенный порядок, а то ведь на шею сядут, у мальчишек это быстро. Не будем торопиться, пока насладимся покоем и порядком.
После ужина, который у пацанов весьма скудный, а у меня обильный, сажусь за личные дела.
Майкл Рур, Микки… Отец – коренной американец, мать из Москвы. Обследования на тестах в школе – шкала сенситивности +10, интересы – аквариумные рыбки, черепахи, змеи. Держал дома целый живой уголок. Есть старший брат, отношения с братом враждебные, ну понятно, ревность… В четвертом классе был избит на улице товарищами, сломали ребро… Успехи в спорте – гимнастика, занимался с трех лет. В бейсбол не играет. Шкала авторитета среди товарищей минус десять. То есть ниже почти некуда, травили, видимо, хорошо… Мечтал уехать в заповедник, ну понятно, от такой-то жизни. В конце – фотографии, торжественное построение школы, Микки избран для прохождения службы в военном училище специального назначения. Сияющий Майкл, новенькая форма… В окружении товарищей, своих недавних мучителей. У всех рты до ушей, сверкают зубами, двое обнимают Микки за плечи. Наверно, автографы потом брали. Форма просто сверкает, отлично контрастирует с гражданскими одежками остальных пацанов. Еще фото… семья и сияющий Микки, опять в форме. С девочкой в парке… Ага, авторитет стрельнул сразу, аж до +15, все в классе хотят дружить, сидеть рядом, а девочки еще и влюблены в будущего героя…
Стивен Клэй, родители – мать еврейка, из Одессы, отец – хохол. Сенситивность 12, даже выше чем у Рура. В детстве заикался, стеснителен. Авторитет у товарищей – тут еще хуже, − 13. Но ребер не ломали. Увлечения – рисование, лепка. Плавание. Бейсбол – нет. Планы на будущее – ого, художник. Тоже мечтал об одиночестве… В конце – счастливые фотки, ну точно один в один как у Микки…
Дэн Крачковски, отец поляк американского происхождения, мать из России, Красноярск. Все то же самое, только из увлечений – астрономия. Межзвездные путешествия…
Остается тайной, за какие заслуги их удостоили чести поступить в разведшколу. Хотя есть и еще один показатель, общий для всей команды – неплохой уровень интеллекта... Может поэтому они здесь?
Для сравнения заглядываю в дело Джона Карвера. Вот это совсем другие пироги! Никакой жалкой мизантропии. Лидер по всем показателям. Капитан команды младших классов по бейсболу. Победитель соревнований. Мечтает стать звездой американского футбола, свое будущее видит в руководстве крупной компанией… ну-ну.
К вечеру жизнь моих цыплят наладилась – они нормально режуться в карты на щелбаны, валяются с книжкой на кровати, даже сыграли в монополию, которую я нарыл все в той же каптерке. Иногда, пожалуй, становится чрезмерно шумно. Как и ожидалось, все мирон и никаких драк. Проверять меня никто не пришел…
Становится скучно. Местный компьютер не подключен даже к внутренней сети, а такой роскоши, как интернет и мобильная связь у них тут и вовсе не имеется. Поэтому я иду осматривать свои владения. Комнатка воспитателя пыльная и аскетически неуютная – постель, стол на металлических ножках, пустая книжная полка, настольная лампа.
Во второй комнате, видимо, живет сержант-помощник, и я туда не суюсь. Нахожу странный склад, где вперемежку лежит форма, мальчишеские трусы и майки, явно нестиранные, книжки, сумки. Похоже, все это накопилось от прежних обитателей блока и сразу воображение мне рисует жуткие картинки подземелья циклопа-людоеда, пожравшего за долгие годы сотни несчастных детей. Школьные тетради, местами изрисованные зверушками или танками, значки – явно награды за какие-то доблести, зубные щетки, какая-то самодельная игра, вычерченная на обрывке простыни, рогатка, даже брызгалка из пластиковой бутылки и корпуса шариковой ручки… такая знакомая, почти родная. Обломки чьих-то жизней, выброшенные за ненадобностью…
Роюсь в книжонках и откапываю пару любопытных, из современных. Хотя большей частью пацаны читали совершенную макулатуру про зомби, эльфов и монстров. Впрочем, у нового времени должна появиться и новая литература, которая, конечно, мне неизвестна. Да и вряд ли придется по душе.
Пока я копаюсь в старых шмотках, явиляется мой помощник, изрядно пьяный, веселый и с бутылкой «Черного Джека». Парень, похоже, неплохой, а может просто проявил благодарность за неожиданный выходной.
− Майк, а чего они у тебя все нестриженные? Лень? Давай постригу, я это умею…
Я отговариваюсь, типа есть особое распоряжение. И насчет того, что на койках валяются до отбоя, что пахана перевел, сумки выдал – все списано на комиссию. Увы, показуха везде одинакова. Мы накрываем прямо в пультовой, нарезаем ветчину на шикарной новенькой кожаной папке, выданной мне полковником. Две недели таскаю ее с собой, не находя применения, и, наконец – вуаля, до чего удобный оказался предмет. Очень хорошо смотрятся сэндвичи на фоне распахнутых крыльев американского национального пернатого…
Надо сказать, набрались мы хорошо. Я не нюхал спиртного почти 25 лет, последнее блаженное воспоминание было о самогоне, выгнанном в СИЗО из плесневелого черного хлеба. Виски же вообще бьет по мозгам, а уж с непривычки я уплываю от двух рюмок. И отпускает...
Все две недели меня преследовал ужас возвращения туда, откуда меня временно изъял полковник. Очень хорошо запомнилась эта его фраза, что именно временно и в интересах нации. А если я не докажу, что интересен этой паршивой нации, упекшей меня на два пожизненных? Что такого замечательного могу я предложить для гениальной идеи заброски сосунков в тылы моей многострадальной, богом проклятой родины? Честно говоря, судьбой американских цыплят я не заморачиваюсь. Тюрьма отлично лечит от всех высоких мыслей о мировом добре, да и зле тоже. И от дурной любви к человеку и человечеству. Это очень приятно и легко – любить человечество между дневным аперитивом и вечерним коктейлем в гостиной своего нового дома под тихое жужжанье кондишена и воркованье телевизора. А попробуй полюбить грязного, злого, хитрого и подлого зека, который тебя уже дважды сдал оперу, да и не тебя первого, а теперь ждет, чтобы завладеть твоей сумкой и твоими жалкими пожитками, ждет, когда тебе закрутят локти и оттащат в подвал… где другой трусливый, жестокий и хитрый зек будет лупасить резиновой дубинкой по твоим тощим ребрам, чтобы потом ты неделю ссал кровью… Да, я уже совсем другой, чем тот наивный юноша, заехавший 25 лет назад в уголовную тюрьму Арканзаса. Как и полковника соображения морали меня не беспокоят, нет у меня ни сил, ни возможностей на эти соображения, кредит исчерпан, и потому раз Америка мечтает жертвовать своими пацанами − скатертью дорога. Я ради этих пацанов жертвовать своей жизнью не намерен.
Сегодня появилась идея, довольно любопытная, хоть и кошмарно бесчеловечная. Тот парнишка, что когда-то, 25 лет назад, переступил порог Арканзасской федеральной тюрьмы, отшатнулся бы от такой идеи в ужасе… Ибо умирать отправятся именно эти мальчики, которым я вполне намеренно дал послабления в режиме, которых вскоре приручу, влюблю в себя, стану для них светом в окошке, а потом преспокойно отправлю умирать, играя на их детской, наивной преданности…
Потолок плавно покачивался, сержантик нес что-то про свою тяжелую жизнь, про то, как дрался в школе за девчонку, как пробился в команду по футболу. Дурная манера американцев называть футболом их идиотское побоище на поле, свалку, но уж никак не футбол, игру аристократическую и красивую… Я тоже не молчу, что-то вру про университет, потом жалуюсь, что вот назначили сюда, в этот отстойник, совсем не по специальности и не по призванию моей тонкой натуры. Что следить за порядком и воспитывать пацанов не умею вовсе, а должен преподавать военную психологию в нормальном высшем училище для морской пехоты. Взрослой пехоты. Да, понимаешь, повздорил с начальством и вот оказался… Сержант сочувственно кивает и обещает научить нехитрой науке педагогике. Конечно, наша тутошняя педагогика – это вам не высокие идеи головастиков от психологии. Нам тонкий внутренний мир ребенка изучать не досуг. У нас тут все просто, строй, приказ, нарушил – накажем. Не хочешь соответствовать – спишем. Отправим на помойку для биомусора. Так что ничего сложного. Хотя кое-какие тонкости есть, особые приемчики, в которые он меня завтра и посвятит. Что ж, крючок закинут, а завтра попробуем вытянуть рыбку…
А сегодня увольте, покой и блаженство взяли меня в свои теплые объятия… Мы здорово размякли и осовели, поэтому не сразу заметили драку в камере, молчаливую, жестокую, без обычных мальчишеских угроз и выкриков. Дрались двое, остервенело, беспощадно, остальные смотрели с интересом, как на увлекательный цирковой номер. Разве что ставки не заключали.
Сержант реагирует быстро, я еще сижу в уютном кресле, а он двумя тяжелыми затрещинами раскидывает повздоривших мальчишек.
Когда я на нетвердых ногах добираюсь до дверей камеры, все пацаны уже растопырились в классической тюремной позе – лицом к стене, руки и ноги разведены, кисти вывернуты. Я возвращаюсь назад к экрану – понятно, что сержант имеет опыт и справится без моего хилого вмешательства, лихие они ребята, эти американские военный парни. Хошь в джунгли с автоматом, а хошь в тюряжку для ребятни… Нигде не пропадут. А понаблюдать все же любопытно…
Зрители драки отделались малым, три удара резиновой дубинкой пониже спины. Это очень больно, резиновой дубинкой, это вам не родительский ремень, тут и взрослому выдержать трудно. Мальчишки же падали с коротким вскриком, под матерный рев «встать, животное!» вновь поднимались, послушно поворачивались к стене и падали опять. Сержант бил добросовестно, с хорошим замахом, с каким-то первобытным наслаждением… Двоих же главных бойцов увел, но вскоре вернулся ко мне, раскрасневшийся, потный, довольный, протрезвевший, готовый продолжать наш сабантуй.
− Вот Майк результат твоей педагогики… без старшего… За два месяца, что я здесь – первая драка. Ладно… с зачинщиками поиграемся завтра. Их же тут учат черте чему, это не просто мальчишки, они могут поубивать друг друга за милую душу. А у них впереди процедура, и до процедуры ни-ни, ты должен сохранить их целыми, до процедуры. Вот после – пожалуйста, после хоть все пусть переубиваются. Видел, что творили, гады? Один чуть ухо не откусил. Хорошо, что успел вовремя. Вообще, скоро поймешь, драка драке рознь. Там, − он мотнул головой в сторону двери, − так не дерутся, ну простой бокс. А эти выблядки, биомусор сраный, пиздец опасны… терять-то им уже нечего…
− Куда ты их дел?
− Постоят до утра в стаканах…
Стакан – это крохотная камера, в которой нельзя сесть, ниша в стене, прикрытая железной дверью. Особый вид продвинутой тюремной пытки. От которой затекают и невыносимо болят ноги, а холод пробирает за несколько часов без движения до самых кишок, пробирает так, что утром, как открывают этот шкаф, зек просто валится, будто доска, носом в пол.
Через час моего помощника тянет в сон, и он отправляется в свои апартаменты. Спать и мне уже хочется ужасно. Я разыскиваю дверцы стаканов – они тоже, по счастью, на электронных замках, чуде американской техники. Выпускаю пацанов. Это Стив и новенький, тот самый с черной челкой и тревожным взглядом темных глаз, Дэниел. Обоих уже здорово трясет, стояли-то они в одних трусах. Да и в туалет явно надо обоим, на холоде почки начинают работать с утроенной силой.
− Парни, очень спать охота, а не сидеть приглядывать за вами. Продолжения не будет?
− Нет, сэр!!
Это почти хором.
− Ладно, верю.
Отправляю мальчишек спать, а сам отправляюсь инспектировать свои домашние угодья. Пыль, кровать какая-то совсем советская, с железной сеткой и никелированными стойками. На такой без матраса не поспишь. Иду на склад, долго копаюсь в тощих рулетах, у которых сквозь дырки лезет лежалая вата. Выбираю два поновее и самую чистую подушку. Это мы хорошо умеем – выбирать рулеты… Да, еще ведь белье и одеяло. Нахожу простыни, узкие, сыроватые, воняющие тюрьмой, детьми и нечистым телом. О пододеяльниках, видимо, здесь понятия не имеют. Нет, на такой постели спать увольте. Надо сходить в местный магазинчик, наверняка там можно купить постельное белье… Устраиваюсь на ночь в кресле за пультом. Оно удобное, почти как в самолете…
Утром я нормально проспал подъем, тем паче что у пацанов он аж в 6 утра. Вся команда чинно и недвижно расположилась на табуретках. Ручки на коленках, глазки в кучку и в точку… с чего бы они? Да, а команда-то не вся – вчерашних любителей тайского бокса нет. Чуя нехорошее, отправляюсь искать. Это несложно, из-за двери моей комнаты раздается резкий хлопок и сдавленное мычание. Толкнул дверь, наблюдаю одного цыпленка, лежащего на животе, руки-ноги растянуты и пристегнуты к стоякам кровати, штанов нет, трусов тоже, в зубах закушенное полотенце…
− Хай, Майк, − радостно приветствует меня мой помощник, помахивая резиновой дубинкой − а мы уже работаем! Ты как раз, ща научишься самой важной процедуре… Смотри, никогда не бей через одежду, она шероховатая, сдирает кожу. Булки пусть смажет кремом, кожа набухает и становится эластичной, дубинка проскальзывает, никаких там трещин, ничего не будет. Бей сильно, но без потяга, иначе от трения ожог может случиться. Снизу под сетку поставь таз, пацаны ссуться от боли, это нормально, потом сами и выльют. Лучше, конечно, привязывать полотенцами, браслеты кожу сдирают, да возиться лень было. Еще смотри, чтоб не обгадился, если, конечно, не любишь понюхать говнецо. Смотри…
Хлесткий удар, тощее тело пацана сотрясается, он тихо мычит, лицо краснеет, капли пота на лбу и вдоль острых позвонков, частое, прерывистое дыхание…
− Пока краснеет и потеет, все окей, а вот если после удара побледнеет, значит предел. Короче, сразу кончай, а то грязь и вонь хуже, чем в выгребной яме. На, попробуй.
Я беру дубинку, она тяжелая, удобная и на удивленье гибкая.
− Ага, верно, дубинку выбирай мягкую, такой и больнее, и мышцы никогда не порвешь… Да, еще он должен молчать, за каждый крик – добавка.
Сержант широко улыбается, довольный своей ролью инструктора и гида, а я смотрю на поджарую, уже алую и вспухшую попу. Интересно, сколько ему успели выписать?
− Сколько ты ему прописал?
− За драку – тридцатник. Десять уже есть. Между прочим, отличная разминка, руки подкачаешь… Сам напросился, раз поселил их без старшего, он неплохо с такими делами управлялся… Давай, попрактикуйся, я пока кофе сварю…
Сержант уходит, а я остаюсь с пацанами. Распятый на постели Стивен напоминает приколотое насекомое, тонкие лучинки рук и ног, вывернутые запястья с длинными пальцами. Дэн стоит у стены и вид имеет совсем бледный, явно ждет своей очереди без энтузиазма. Пороть мальчишек никак не входит в мои планы. Насилие – худший из путей к налаживанию отношений, особенно неформальных. А потом, страшно – вдруг понравится? Вон и помощник мой явно трудится над детскими задницами с большим удовольствием. Да и жалко пацанов, никак не могу я задавить в себе эту дурацкую сентиментальность. Ошметки былой любви к юному человечеству.
Кладу мальчику на то самое место свою новенькую кожаную папку. Удары, пожалую, получаются даже звонче.
−Мычи давай! – это по-русски, чтобы паче чаяния сержантик нас не понял.
Стивен послушно стонет и даже дергается, пока папка принимает свою порцию наказания. Следующий Дэн.
− Так нечестно, отбейте мне десяток по-настоящему…
Ого, вот где нашла приют Великая Справедливость. Ничего, придется перетерпеть, мир устроен не так, как нам бы хотелось. Дэна не раздеваю и не пристегиваю, − зачем? – но моя папка на 19 ударе лопается. Эх, жаль, отличная была штука, настоящая кожа. На чем теперь резать закуску?
Отвожу пацанов в камеру, они нынче собратья по несчастью, быть им крепкими друзьями в моей шахматной партии. А на кухоньке призывными ароматами исходит кофеварка, на подносе громоздятся мощные сэндвичи… А ведь за сутки, что я здесь, пацаны чай ни разу не пили. Только едва теплое пойло, что приносят три раза в день с завтраком, обедом и ужином. Забавно, даже в тюряжке разрешают зекам чай, а здесь – видимо нет. Надо, пожалуй, их научить варить чифир, пригодится.
День идет тихо, сержанта я сплавил развлекаться. Решаю провести дознание по вчерашним боевым событиям. Дергаю всех по очереди. Дэн и Стив отделываются стандартным «повздорили, сэр» «просто так, сэр». Остальные тоже молчат, ничего не знаем, «проснулся, смотрю – дерутся». Что же, хоть не стучат друг на друга. Однако Микки, мой тезка, рассказывает все и сразу.
−…назвал его выблядком. Ну, Клэй же усыновлен, его подкинули в этот… бэби-бокс. Ну и этот сказал, твоя мать – шлюха, папашка вшивый латинос, твою мамку имели толпой, таким выблядкам не место среди порядочных пацанов, тебя надо под шконку загнать, сын шлюхи…
− Откуда он знает про усыновление?
− Сержант сказал, не здесь, командир взвода… Они с одного взвода с Дэном, ну, когда Клэя списывали, то сержант и сказал про это…
Смотрю Микки в глаза, задорная круглая мордашка, вздернутый носик, у таких при улыбке ямочки на щеках обязательно. Что же ты шестеришь и стучишь, милый мой тезка, Майкл Рур?
− А что стучишь-то на товарищей? Нравится?
Пауза, щеки наливаются жаром, а глаза – слезами. Потом как плотину прорвало, лицо сморщивается, слезы потоком, отчаянные, судорожные, со всхлипами, как у младенца. Так плачут от огромного, давнего, задавленного в себе горя. Что-то ох как не чисто с кадетом Руром… Обнимаю за плечи, даже пытаюсь погладить щетинистый затылок.
− Я… я не могу… не стучать, сэр…
Открываю прямо при рыдающем Микки файл с личным делом. Внизу вижу раздел – оперативная информация, и как я его проворонил раньше? Ого, просто так не пускает, требует доступ. Однако моей каточки хватает, молодец полковник.
Всё просто. Майкл Рур опущен в карантине двумя старшими кадетами. То есть изнасилован, хотя наверняка сам согласился, когда старшие очень настоятельно попросили. Развести новичка не слишком сложно… Теперь по местным понятиям Микки петух, должен стирать другим трусы, мыть сортиры, не имеет права сесть за общий стол, поздороваться за руку… Ага, и рекомендация – данные не разглашать, использовать кадета для получения информации. Подписка – я, Майкл Рур, согласен работать на оперативный отдел…
Ну-ка, ну-ка… да, есть закладка «редактировать». Удаляю всю это дрянь и, подумавши, заношу текст следующего содержания:
«Характер твердый, нордический. С товарищами по училищу поддерживает ровные, дружеские отношения. Спортсмен. Связей, порочащих его не имеет.»
Микки забыл плакать, смотрит широко распахнув мокрые глаза.
− Все, малыш. Ничего не было, живи как человек. О’кей?
− Спасибо… сэр! Хотя теперь это, наверно… все равно… я же списан…
− Ну, хотя бы здесь…
Никогда еще не встречал такого счастливого и одновременно зареванного лица. Микки сияет улыбкой, и на щеках появляются те самые замечательные ямочки, придающие этому сиянию особое очарование…
Остается один незакрытый вопрос. То, что в военном заведении для мальчиков процветает сексуальное насилие и вообще гомосексуальные отношения, известно давно. И в ситуации с Микки не было бы ничего удивительного, когда не одно зловредное но. Как кандидат в курсанты, в первый же день по приезду, да еще в карантине, попал в комнату с двумя старшаками? Да еще в туда, где нет видеонаблюдения?...
Не обошлось здесь, господин оперативник, без вашей тухлой руки. Но мне вы оказали просто отличную услугу – теперь мальчишка мой, мой со всеми потрохами. Как и те, что избавлены от экзекуции утром. Трое из шести, что ж, можно уже работать…
Читаю за пультом, пацаны на экране явно скучают и по глазам вижу – настигает их типично тюремная тоска. Один Микки оживлен, у него эйфория – ну еще бы, когда тебе, можно сказать, подарили жизнь. Пора уже, пора браться за неформальную педагогику, наше исконно русское искусство, ради которого заключенный 1427 и приглашен сюда. И предлог так кстати, у Стивена Клэя завтра день рождения. Думаю, как бы вырваться за подарком… Но тут является курьер и приносит приказы. С которыми под расписку надлежит мальчишек ознакомить. Поставить в известность, что через три дня назначена процедура лишения их звания и чести. За трусость и предательство.
Ознакомливаю, каждый расписывается на именном повелении начальства. Восприняли они предстающую процедуру более чем мрачно, у двоих аж слезы. Вроде как я им смертные приговоры приволок. Надо бы узнать, что и как там происходит.
В обед пришел мой помощник, который и просветил по поводу предстоящих торжеств.
− Тут все по-взрослому, общее построение, зачитают приказ про трусость и предательство, сорвут нашивки и погоны, выжгут на лбу звезду позора…
− Что значит выжгут и что за звезда?
− Ну это вроде невидимого тату, которое светится в темноте и при искусственном свете, ну типа таком, как на дискотеках. Чтобы все всегда знали предателей нации.
− А что потом?
− Назад, в семью и школу. Если семья примет, а если откажется − тоже бывает, с позором нации жить не сладко − специнтернат. Может, туда и лучше, а то в школе затравят. Некоторые сами просятся… Ну а дальше… с таким прошлым все пути закрыты. Разве что уехать в пустыню или стать монахом. Да и там тоже, монастырские коситься будут. Многие пацаны в петельку лезут, прямо здесь, в спеце. Я бы жить точно не стал, нафиг такая судьба… После процедуры не возбраняется, начальство не против, отличный пример для остальных. Так что нам это пофиг, они уже и не люди, так, дрянь, мусор… Через два дня посмотришь, приколешься. Только не грузись, трусы и предатели страдали всегда. Вот головы побрить им надо обязательно…
− Побрить – это как комиссия убудет. Пока не велено. Отпустишь меня на часок?
− Давай, иди развлекись… В бордель сходи, там девочки новые, очень вполне себе. Че нужно солдату? Внимание прекрасных дам и выпивка. Иначе жизнь становится плоской и нудной, как пыльный комод престарелой тетушки. Иди, иди, трахни парочку, я подежурю.
− Здесь и такое есть?
− Не знал? Есть, конечно, блок 102а. Как без этого, если под землей, не пацанов же долбить. Ну, формально, конечно, это не совсем бордель, эскорт-услуги. Девушки для героев нации, даже почетно, многие студенточки мечтают. Им в конце орден пизды и титьки дают – за отвагу на интимном фронте. Шучу, но вполне достойное занятие, эти девчонки потом и не скрывают, даже гордятся… Внукам еще о своей доблести хвастать будут. Да и платит армия нефигово. Вот я тут просто сижу за пятнадцать штук, где еще найду такую зарплату, да без образования? Столько директор банка получает. Правда, и ставок у меня три. Ты вот появился, может и срежут половину… Стриптиз тоже там есть, но вечером…
− Дорого?
− Скажем, доступно. При такой зарплате – вполне. Думаешь, где я зависаю? Жаль, вдвоем не сходить, я бы тебе показал все злачные закоулки этой гнилой конторы.
Захожу в магазин, ассортимент плохонький, но все же краски и альбом вполне приличные. Понятно, не акварель и не гуашь, выбираю темперу, как раз удобно для творчества в камере. Кисточки, опять же – с этим тут беда, одна синтетика. И все же подарок получается вполне себе. Потом торт, нет, пожалуй, два – детишки сладкое любят… Кружки, чайник, чай, ложки. Уходит половина всей наличности, я пятнадцать штук не получаю, в отличие от помощника…
Возвращаюсь, сержант радостно убывает прожигать жизнь дальше. Привозят скудный обед для пацанов и довольно шикарный – мне.
В камере все грустно. Тоска нарастает, как всегда, когда заняться больше нечем, и никто не лупит, не унижает, не издевается. Мрачные мысли только и ждут своего часа… Что же, это вполне в моих планах... Но планы неожиданно рушатся. Является майор с двумя лейтенантами и капитаном. Явный замполит. Приказано немедленно вести пацанов на процедуру лишения чести. Уже объявлено общее построение. Для майора я никто, просто воспитатель спецблока.
Переодеваю пацанов из тюремного в форму. Они как куклы, руки-ноги не слушаются, с трудом завязывают шнурки. Навожу на них некоторый лоск, причесываю тех, кто не стрижен. Хотели было остричь мою патлатую троицу, но я говорю, что машинка сломана. Искать рабочую машинку ни у кого нет времени.
Мальчишек уводят, я же почти бегом отправляюсь к полковнику. Неудача – начальника нет в училище, уехал в высокие инстанции совещаться. Требую у юного, прыщавого адъютанта немедленную связь.
− Ваш допуск!
Даю с замиранием сердца карточку, адъютант прокатывает ее через гнездо своего компа. Не знаю, что уж он там вычитал, но связь делает молниеносно.
− Что случилось? У меня совещание…
− Отмените процедуру лишения чести. Или отложите. Это срочно.
Полковник мочит, потом задаёт совсем короткий вопрос:
− Зачем?
− Долго объяснять. Зачем я здесь? Отложите, вернетесь – поговорим.
− Хорошо, только надеюсь, ваши объяснения окажутся убедительны.
Передаю трубку адъютанту, он с полминуты слушает, говорит «есть!» и мы рысью направляемся в огромный зал, где ровными шеренгами выстроены пацаны, весь личный состав этого сраного заведения. Доигрывает гимн, преданные глаза устремлены на знамя, рука прижата к сердцу… только мои цыплята стоят перед строем, на специальном постаменте, чтоб всем было видно. Головы опущены, на щеках – мокрые дорожки. Трусы и предатели должны плакать. Всю оставшуюся жизнь. В общем, рассчитано отлично – процедура должна вызывать у остальных ужас и отвращение. Показывать, какой это кошмар – быть списанным. Поэтому столь важны эти униженные, обритые наголо, рыдающие неудачники. И вся система организована так, что зарыдает любой.
Адъютант подходит к майору и что-то ему тихо говорит. Тот не понимает, возражает. До меня доносятся слова «…прямой приказ… сам распорядился…». Пока они препираются, разглядываю строй. Глаза нескольких сотен мальчишек, цвета и надежды американской армии. Во многих замечаю тревогу, даже страх. Ну, еще бы! И только лишь на нескольких лицах печать тайного сочувствия, непростительной слабости духа…
Замполит пожимает плечами, смотрит на пацанов, на строй, на меня, объявляет, что «процедура лишения чести откладывается на два дня». До возвращения начальника училища, который будет руководить этим ритуалом лично. Потом кивает головой – забирайте.
Увожу цыплят, в чьих глазках робкая радость и слабенькая надежда. Казнь отложена. Пусть всего лишь на два дня, но это долгие два дня жизни. Как я их понимаю. До приговора ты еще человек, еще формально невиновен, еще надеешься на чудо, на невозможное. После слов судьи «приговаривается» – ты зек. Отребье, мусор человечества. Меняется все – отношение конвоя, корпусных, еда, режим. Ты спецконтингент, без прав, без надежды, без будущего.
Вечером приходит мой напарник, весь розовый и светится счастьем. Оказывается, выиграл две штуки. Что, здесь и казино имеется? Нет, казино нет, зато есть бои. Навроде гладиаторских, только без оружия. Командиры взводов готовят по лучшему бойцу, а потом устраивают схватки. Нет, это совсем не бокс. Без перчаток, без правил, победа любой ценой. Тотализатор, конечно, неофициальный. А если убьют? Редко, пацаны легкие, весят мало. Если бой со смертельным исходом, спишут. Здесь не институт благородных девиц. И даже не армия. Здесь война. Впрочем, еще никого не убили. Там. А вот здесь, в спецблоке, случалось. Здесь бои интересней, пацаны-то уже, считай, списаны. А хошь организуем? Прям сейчас? А что, всё одно тоска. Вот ты кого выбрал бы?
− А ты?
Сержант выбирает Дэна. Я делаю вид, что сомневаюсь. Сержант горячится, доказывает, что у него опыт и вообще глаз на бойца. Я заявляю, что Стив лучше. Естественно, предлагается проверить. Что мне и надо. Ведь Дэн и Стив с утра не расстаются… Мы заключаем пари, небольшое – по пятихатке. Это все мои деньги, кстати.
− Бой до отключки, окей?
Мой помощник выводит мальчишек в соседнюю камеру, я же просто переключаю экран. В камере пусто, Джона Карвера уже отправили в его взвод продолжать службу. Кажется, он был этому не слишком рад.
В руках сержанта все та же дубинка. Объявляет, что каждый наказан – 50 ударов. Мальчики бледнеют. Но можно одному избежать наказания. Кто проиграет в драке, получит все. То есть всю сотку. Понятно?
− Да, сэр!
− Разделись!
Мальчишки остаются в одних плавках.
− Трусы снимать?
− Трусы оставить. Бьетесь насмерть! Настоящая война. Можно все, кусайтесь, царапайтесь, выдавливайте глаза, отрывайте яйца, откусывайте носы и уши. Раундов нет, сразу и до конца. Бой по моей команде. Все ясно?
− Так точно, сэр!
Пока сержантик возвращаются в пультовую, мальчишки быстро шушукаются.
− Разошлись! Бой! Начали!
− Мы не будем! – в глазах Дэна под темной челкой мрачное упрямство. Сержант еще так ничего и не понял…
− Я сказал, бой!
− Нет!
Пацаны стоят рядом, тощие, голенастые, упрямые, такие прекрасные в своем молчаливом протесте. Бунт. Что и требовалось доказать. Я доволен, эксперимент удался.
− Обоим! Вдвое! Забью, животные! Гадить кровью будете!
− Ну и пожалуйста…
Иду выпускать революционеров. По моему лицу они видят, что расправы не будет.
− Одевайтесь! – говорю по-русски.
− Бить не будут, дядь Миш? – на всякий пожарный уточняет Стивен. «Дядь Миш» у него звучит совсем не по-русски, и дело не в акценте. Просто он заменят привычное «сэр» и произносит «Дядь Миш» с некоторой тожественностью и почтительным придыханием.
− За что? Вы молодцы. И запомните, пока я с вами, никто и никогда вас бить не будет. Никто и никогда. Обещаю. Одевайтесь, санкюлоты.
Пацаны явно не знают, кто такие санкюлоты. Да и вообще вряд ли слышали о французской революции…
Роман Бориса Сатарова "Зеркала на дорогах", Читать продолжение: Ночью слышу всхлипы, тихие, задавленные подушкой...
