0

Обычно Тим приходил в школу к самому началу или даже минут на пять позже (опаздывать он любил и умел), но сегодня его выпроводили раньше. И нарвался. Самая отвратная компания ашек красовалось на углу, гордо покачивая сигаретами и обильно сплевывая матерные словечки. Для полного счастья им не хватало Тима, и вот он сам, тупое животное, приперся прямо в алчущие лапы. Они смотрели с радостным предвкушением на кособокую сутулую фигурку, плетущуюся в тоскливой безнадежности.

– Эй, Тата, пиздуй сюда! – весело и почти дружелюбно позвал Мороз, и тихо добавил что-то, отчего компания радостно захихикал. Тата – кликуха от слова татарин. Унизительное и несколько женское свое школьное прозвище Тим ненавидел. Кинуло в жар, он и вообще был стеснителен, а уж от издевательского смеха и вовсе запылал, ощутив, как покатились горячие капли со лба.

– Куреха есть?

Тим неохотно достал три мятых сигареты

– Бабские… Ты не пидор, Тата?

– Это он у мамаши спиздил, – понимающе пояснил туповатый Прудя.

– Хуля ты нам бабские даешь? За петухов держишь?

– Ладно, подымим…

– Че стоишь Тата, яйца прикрываешь? Бздишь?

– Можа у него и яиц нема, можа он девка…

– Проверим? Сымай штаны, Таточка, докажь…

– Иди на хуй, – почти неслышно пробормотал Тим.

– Ого, она, сучка, еще и выебывается… борзая, бля, – радостно сообщил Фома

– А ну бросили сигареты, – пронзительный голос школьной завучихи принес спасение.

– Ща начнется, – вяло пробормотал Фома, ибо Косая была знаменита своими бесконечно нудными нотациями.

– Фомин, Морозов, Пруднев и еще Рамбаев! Ну от тебя-то никак не ожидала… Нашел себе компанию по интересам?

– Никого я не искал, – пробурчал Тим

– Еще и пререкаешься, – удовлетворенно сказала завучиха, – сигареты давай!

– Нету у меня!

– Кто сигареты в школу принес? Фомин, Морозов!

– Я давно бросил, Ексанна…

– Не мы, Ек Санна, честно…

– Рамбаев!

– Кончились, скурили уже все, – мрачно сказал Тим. И это была правда.

– Карманы покажи. Дешевого авторитета у товарищей хочешь... Авторитет надо не сигаретами зарабатывать, а оценками и дисциплиной…

Интересный это будет авторитет, подумал Тим.

Обшмонав карманы и не обнаружив в них ничего криминального, кроме огромной дырки, в которой нашлась тимова тощая нога, завуч было уже вдохнула поглубже, настраиваясь на длинную нравоучительную беседу. Но тут скрипуче-пронзительно взвыл звонок, и все были отправлены на уроки.

День не задался, Тим это чувствовал. На первом уроке он схлопотал пару по алгебре, так как перепутал расписание и вообще к алгебре не готовился, ни тетради, ни учебника не имел. Зато вид имел взъерошенный и растерянный. Математичка же славилась своей истинно пролетарской грубостью.

– Что молчишь, Рамбаев? Со страху в зобу дыханье сперло?

Тим сообщил, что это у нее самой сперло дыхание и был отправлен из класса с парой и яростными красными строками в дневнике. Пришлось на всякий пожарный скрыться в туалете, дабы не словить еще проблем. Он пристроился на подоконнике и рассматривал тоскливый осенний двор с облетающими деревьями и мокрыми дорожками. Вдруг захотелось курить, это было странно, так как вообще-то Тим был не курящий, а балующийся. Он даже так и не научился затягиваться, просто набирал дым в рот, а потом сжимал губы и выпускал сочную струю – никто и не догадывался, что курит невзаправду. Но сейчас Тиму подымить хотелось мучительно...

Тим верил, что дни бывают удачные и не очень, а иногда просто ужасные. Обычно ужасность ощущалась с самого утра. Плохой день можно было определить по пролитому утром чаю, оброненной зубной щетке, просыпанному сахару. По любым маленьким неудачам, которые часто происходят с сильно не выспавшимся человеком (понятно, что высыпался он лишь по выходным или каникулам). Такие дни он боялся и старался быть особо осторожным. И с утра тоже осторожничал, стараясь все делать страшно аккуратно. Но сегодня кошмар начался еще ночью. Он обмочился…

...Чужой, каркающий крик хлестнул с окраины и сразу тишина взорвалась пронзительным визгом Кривой Умы, особо способной издавать такие звуки. Чавкнуло, визг оборвался, но тут же сонный полдень рассыпался топотом ног, хлопаньем калиток и окон, а потом, с дробным стуком копыт пришло чувство большой Беды и сводящего живот ужаса. Ужас погнал малыша Ханыша по пыльной дороге к дому, к матери, к той единственной защите, в которую верят маленькие дети, а потому он встретил смерть раньше Тима.

Враг схватил Ханыша за волосы, приподнял и легким, кошачьим движением чиркнул по тоненькой натянувшейся шее. Враг двигался легко и грациозно, как в танце, чуть кривой клинок легко рассек шею, из горла ударили два фонтана очень яркой крови, а голову Ханыша он выбросил в канаву. Раньше Тим видел, как мама отрубала головы курицам. Она тоже натягивала куриную шею, взмахивала ножом и из обрубка ударяли алые фонтанчики. Потом тело курицы без головы дергало ногами. Враг убил Ханыша как мама убивала куриц для супа. Тим ожидал, что тело Ханыша тоже будет дергать ногами, но оно упало и замерло, только из шеи толчками выходила кровь на дорогу. Враг отбросил пинком Ханыша в арык, и Тим вдруг понял, что Ханыша больше нет и что сейчас его, Тима, тоже не станет. Это было непонятно и страшно. Ужас накрыл волной и Тим как бы замерз. Он хотел побежать, но не мог пошевелиться, только горячее потекло по ногам. Смотрел как низкорослый, кривоногий мужичонка неторопливо подходит, потряхивая клинком, с которого еще капала кровь малыша Ханыша. Враг взял его за подбородок, врагу было весело, ему нравилось отрубать головы и смотреть на празднично бьющие алые фонтаны. Он не очень спешил, тянул удовольствие. Почти ласково запрокинул Тиму голову, так что шея натянулась. Тим понял, что Враг осторожничает запачкаться в его, тимовой, крови, а потому старается все сделать аккуратно, точно как мама, когда убивала кур. А еще Тим понял, что сейчас умрет, и страх ушел. От врага сильно пахло потом, лошадьми, дымом и еще чем-то незнакомым. Тим смотрел в желтые, совсем незлые глаза Врага и ждал, но тот вдруг захрипел, изо рта пошли красные пузыри и он сполз на дорогу. Тим увидел маму, в руке нее был нож, которым резали баранов, нож был в крови. Это кровь Врага, понял Тим. Взгляд мамы был полон яростного безумия. Потом мама толкнула Тима в кучу резко пахнущего навоза, кишевшего белыми червями и мухами…

...Тим вынырнул из кошмара, сердце отстукивало частой дробью где-то в желудке. Постель была мокрая и Тим задохнулся от стыда, который прогнал остатки ужаса… Последний раз это было в семь лет, и кончилось прилюдным позором, так как случилось не дома. А больничная нянечка, раздраженная необходимостью возится с вонючей простыней и таким же Тимом, не преминула опозорить его при всей палате со всей прямотой, присущей ее необразованной натуре. Потом пару лет Тим, просыпаясь, судорожно щупал под собой простынь, и категорически отказывался оставаться на ночь в гостях…

Давясь от отвращения к себе и миру, он вылез на холодный пол, содрал простыню и мокрые, остро пахнущие трусы, босиком пробрался в ванну, запихал белье в стиралку, и горячущей водой с наслаждением стал смывать с себя остатки недостойной слабости вместе с недавним ужасом.

Такое ему снилось часто. Началось это давно, когда Тим, наверно, был еще совсем дошкольник. Смутными воспоминаниями всплывали то арыки, то хаус в саду, где старшие мальчишки чуть не утопили его, не умевшего тогда плавать, то блестевшие изумродом ящерица на раскаленном от солнца дувале, в трещинах которого жили неторопливые и зловещие скорпионы. Вообще-то не все сны были кошмарами, часто они радовали яркой, цветущей маками степью, песнями на чужом языке, огромным, чернильным небом, усеянным пуговицами ненормально крупных звезд. Они были жутко реальные, эти сны, и мелкий Тим с трудом их отличал от настоящей жизни. Степи, лошади, и смуглые люди, которые разговаривали на каркающем языке. И сам он во сне разговаривал на этом же гортанном языке, где было очень много раскатистых "р- р", и скакал по степи на мохнатой гнедой кобыле по кличке Ялдуз, что означало Звезда. Потом Тим прижился в своих снах, и они построились во что-то вроде сериала, только очень длинного, без сюжета, без конца и начала…

Тим делил весь мир на ТАМ и ЗДЕСЬ. ЗДЕСЬ он жил днем, в крохотной московской хрущевке. А ночью переносился ТУДА. ТАМ он обитал в просторном глинобитном доме, окруженным арыком. Двор дома был обвит виноградом, тягучая тень которого укрывала в от злого солнца, которое, казалось, было способно расплавить и воздух, и глиняный дувал, и самого Тима. Еще ТАМ у него был здоровенный пес-волкодав по кличке Ходаг. ЗДЕСЬ Тиму не разрешали держать никаких животных, даже хомячков, так как у бабушки была аллергия на шерсть. Потом бабушка ЗДЕСЬ умерла, но животных все равно не разрешили… В том мире животных было столько, что иногда казалось – именно они и есть самые главные жители аула, а люди при них вроде прислуги. Лошади, ослики, куры, бараны, собаки, кошки, павлины…

Тиму нравились котята и цыплята, он часто играл с ними ТАМ. Когда случались страшные сны, он просыпался, плакал, и тогда приходила мама, ложилась рядом и обнимала. ТАМ у Тима тоже была мама. Еще ТАМ был папа, суровый и жесткий, которого Тим опасался. ЗДЕСЬ у него папы не было. ТАМ папа учил Тима ездить на лошади и подарил нож с красивой ручкой из кости. Нож был хоть и маленький, но настоящий, с очень острым лезвием из кованной стали. Тим в первый же день сильно порезался и залил кровью рубаху. ТА мама сначала заругалась и хотела отнять нож, но отец не разрешил. ТАМ Тим должен был вырасти воином, поэтому привыкал к оружию, ранам и виду крови. Зато ЗДЕСЬ он рос окруженный заботами мамы и бабушки.

Один сон, самый страшный, повторялся много раз. Была война, и враги пришли в село. Мужчин не было, они ушли далеко в степи. Враги убили всех и разрушили дома. Они убили друзей Тима – веселого круглоголового малыша Ханыша и его старшего брата – долговязого Халига, и других ребят тоже убили.

Тим сидел в яме по шею в теплом вонючем навозе и слышал, как кричат, умирая, люди. Враги были методичны и не оставили никого, кроме молодых красивых женщин. Женщин они связали и забрали с собой. Враги забрали ТУ маму, а Тимову маленькую сестренку убили. И еще убили пса Ходага, когда он бросился защищать маму. Ходага Тиму было жалко больше сестренки...

Вечером, когда враги ушли, Тим вылез из навоза, и стал копать яму, чтобы похоронить Ходага и сестренку. Было холодно, все тело зудело под подсохшей коркой, а мухи ползали роем. Но в Тиме будто все умерло, он почти не ощущал холода, зуда и страшного запаха, который уже поднимался от мертвых. Ходаг был большой, тяжелый, мохнатый и твердый. А сестренка маленькая и по-младенчески лысая. Земля была твердая, и Тим никак не мог отрыть яму достаточно глубоко. Тим плакал от одиночества и усталости, но продолжал копать. Потом Тим понял, что ему все равно не сделать большую яму и уже подумал, не спрятать ли тела в навозе. Но все-таки яма получилась такая, что сестренку закопать было можно. Когда Тим положил сестренку в яму, он подумал, что ей одной будет страшно. Он принес голову Ханыша из канавы и положил рядом. Тиму было жалко, что он не смог похоронить Ходага. Хотя Ходаг был собакой, он сражался как настоящий мужчина и заслужил, чтобы его похоронили как положено. Когда он закопал яму с сестренкой и головой Ханыша, из степи вернулись мужчины.

От этого сна Тим просыпался посреди ночи и долго плакал, а когда приходила ЭТА мама прижимался к ней и потихоньку успокаивался, ЗДЕСЬ он был уверен, что мама победит любых, самых страшных врагов.

Однажды Тим рассказал маме свой самый страшный сон. Когда мама услышала, как кровь фонтаном бьет из горла, она очень испугалась. Раньше она не обращала внимания ни на диковинные слова, которые Тим иногда говорил, ни на его странные неумелые рассказы про степи, лошадей, южное небо, добела раскаленное днем и угольно-черное, с блестками звезд, ночью. Мама считала Тима фантазером и даже немного гордилась им. Но когда вдруг из несвязанных Тимовых рассказов дохнуло чужим, живым и жестоким миром, она ужаснулась и отвела его к доктору.

Тогда Тиму только что исполнилось семь, он уже два месяца ходил в школу. Учительница у него была старая, опытная и очень злая. Тим ей почему-то сильно не понравился, и она все время ставила его в угол. Не то, чтобы ему было в углу очень плохо – пожалуй, Тиму там даже больше нравилось, чем за партой – но все равно было обидно.

Доктор долго расспрашивал Тима, а потом сказал, маме, что его надо положить в больницу. Тогда впервые прозвучало слово шизофрения. Оно показалось Тиму очень красивым, будто название яркой, пушистой птицы из дальних стран. Но мама долго плакала, и Тим понял, что так называется болезнь, и доктор считает, что он этой болезнью болен. Учительница очень обрадовалась, что Тима кладут в больницу. Именно от нее Тим узнал, что эта болезнь психическая, а кладут его в специальную больницу для дураков.

В больнице было очень плохо. Некоторые ребята в палате были старше его. И Тим узнал от них много нового и неприятного. А еще в больнице Тим проник в тайны жизни, в которые родители не посвящают детей. Старшим ребятам нравилось учить его плохим словам и плохим штукам. Они говорили такое слово, а потом заставляли Тима повторять. Вернувшись, он поверг маму в шок – а одноклассников в тихое почтение – своими обширными знаниями народного языка.

Еще Тим узнал, что он нерусский. До этого он как-то не задумывался, какая у него национальность. Он знал, что папа татарин, и что папа ушел из семьи так как мама не захотела посвятить Тима татарскому богу Аллаху. Мама покрестила Тима, и папа тогда бросил их. Тим знал, что и до его рождения было не все хорошо у папы с мамой. Папины родители – Тимовы бабушка и дедушка – не хотели, чтобы папа женился на русской. Они считали, что татарин должен обязательно жениться на татарке. Тим никогда не видел бабушки с дедушкой. Они не захотели его знать из-за того, что он наполовину русский. Тиму было даже стыдно, он думал, что русские, наверно, люди второго или даже третьего сорта. А татары первого.

Но в больнице Тиму старшие мальчишки дали понять, что все наоборот. Это татары люди третьего сорта, а русские даже не первого, а высшего. И получалось, что и для русских, и для татар он оказался третьесортным. Русские считали его татарином, а татары – русским. Мама иногда ласково говорила "мой татарчонок". Но в больнице Тим узнал, что татарчонок – это слово ругательное. Он узнал еще много плохих слов, которыми называют нерусских.

Имя Тиму дал папа – настоящее татарское имя Тимур. Это значило железный. Тимуром звали великого завоевателя-полководца. Завоеватель был жестокий и сильный. А Тим рос добрым и слабым, настоящим маменькиным сынком. И, если честно, не очень храбрым. Он боялся темноты, собак и оставаться один дома. И еще боялся драться. Боялся хулиганов, да и просто своих сверстников тоже побаивался. Когда дело доходило до драки, у Тима внутри противно сжималось, и он замерзал, как тогда на дороге в аиле. Он отчаянно трусил. Это все знали и относились к Тиму с легким презрением. Из-за трусости было стыдно перед великим завоевателем, в честь которого его назвали. Тим думал, может он такой трус, потому что мама не разрешила папе посвятить его татарскому богу. Он знал, что мальчикам, когда их посвящают татарскому богу, делают маленькую операцию – отрезают кусочек кожи. И мама с папой поссорились из-за того, что мама не разрешила сделать Тиму эту операцию. А в больнице от старших мальчишек Тим узнал, откуда отрезают этот кусочек. Тим очень удивился – зачем татарскому богу кожа из такого места. И неужели из-за такой мелочи, папа перестал его любить? А мама зря упрямилась и не отдала этому странному богу такую бесполезную ерундовину, раз тот так любит детские пиписьки.



Впрочем, позже он оценит всю полезность этого клочка плоти, и к маминому поступку будет относиться с одобрением. И еще будет ужасно любопытно, как татарские дети справляются с этим без такой важно части тела? А потом, неужели мама вправду заботилась об удобстве для такого, в общем-то постыдного, дела? Понятно, что все эти вопросы Тим сможет задать только себе, а потому ответов на них не получит...

В больнице Тим понял – про сны не надо больше рассказывать, иначе доктора не выпустят его из своих рук. И Тим старательно стал докторам врать. Доктора Тима отпустили через месяц, и мама была страшно рада, что он здоров и никакой шизофрении у него нет. Тим тоже был счастлив, но сначала плакал несколько часов. Это выходил из него весь ужас разлуки и больничного одиночества. А потом Тим принял окончательное решение никому и никогда про свои сны не говорить. С тех пор он остался один на один с ТЕМ миром.

Когда Тим стал старше, он начал размышлять, откуда у него такие странные сны. Он читал умные книги, в которых рассказывали про всякие необычные происшествия в жизни людей. В книжках описывали разные случаи, когда люди вспоминали всякое, чего на самом деле с ними не было. Авторы строили теории про генетическую память – якобы некоторые люди помнят то, что случилось с их предками.

Кроме того, была теория про души. Тим прочел книгу американского писателя Джека Лондона "Смирительная рубашка", где герой проживал во сне свои прошлые жизни. Джек Лондон это объяснял переселением души, которая помнит свои прежние воплощения. В теорию переселения душ Тим не верил, но про генетическую память ему понравилось. И он пытался понять, что это за народ, что за страна, в которую он переносился ночами.

Говорить ЗДЕСЬ на ТОМ языке Тим не мог, но отдельные слова запоминал. И стал потихоньку записывать их и составлять маленький словарь. Потом даже съездил в исторический музей на Красную площадь. Некоторые предметы показались Тиму похожими на предметы ТАМ.

Тим думал, что надо бы поговорить с каким-нибудь историком или археологом, но всякий раз вспоминал, как в семь лет его чуть не зачислили в сумасшедшие. Кроме того, он был довольно-таки робким мальчиком, и не очень представлял, как сможет разговаривать с солидным и умным дядькой. Да и кто поверит ему?...

...Жизнь ТАМ наладилась, хотя папы и мамы у Тима теперь не было. Маму увели враги, и никто теперь не знал, где она. А папа погиб в ту страшную ночь от вражеской стрелы. Тим жил у тети – маминой сестры. Тетя и ее муж относились к Тиму не плохо, но и не хорошо. Никак. Просто выполняли свой родственный долг. Тиму было тоскливо и пусто в чужой семье. Он вспоминал ТУ маму, которая любила его. Но тетя и ее муж Карсан любили своих детей, а о Тиме заботились просто по обязанности. Не то, чтобы его хуже кормили или одевали – наоборот, иногда даже лучше, чем родных детей. Казалось, тете стыдно за то, что она не любит Тима, и она хочет себя обмануть. И поэтому заботится о Тиме даже старательнее, чем о собственных ребятишках. Его почти никогда не наказывали, дарили подарки, разрешали больше, чем своим сыновьям. Но любой человек чувствует, любят его или нет. Тим точно знал, что тете он безразличен. Она никогда не беспокоилась о нем, не обнимала, не говорила ласковых слов. Тим тосковал по любви, ему хотелось чувствовать, что нужен кому-то, что где-то будут волноваться, если он не вернется домой вовремя, что будут переживать, если заболеет или гордиться, если станет первым в ежегодном конном заезде.

А Тим был очень хорошим наездником. Он умел объезжать лошадей и никогда не пользовался седлом. Тяжелое боевое седло, если ты падаешь вместе с лошадью, ломает всаднику кости. А так лошадь просто прокатывается спиной по тебе. Тим часто падал, когда объезжал молодых жеребцов, но лишь отделывался легкими ссадинами. Став старше, он даже прославился, и многие соседи просили его объездить подросшего жеребенка. У Тима была и своя кобыла – темно-гнедая, с черной гривой и черным пышным хвостом. Жеребенком она пришла в село в ту ночь, когда Тим остался сиротой. Видно у врагов в походе кобыла ожеребилась, и жеребенок отбился от матери. Тим кормил жеребенка из бутылки молоком. Жеребенка было жаль, ведь он был сирота, так же, как и Тим. И также, как Тиму, жеребенку хотелось, чтобы кто-нибудь любил его. Жеребенок вырос в изящную тонконогую гнедую кобылу. Тим назвал кобылу Орханга, что значило – сирота.

Кобыла сильно отличалась от местных приземистых мохнатых лошадок изяществом и резвостью. Тим дважды выигрывал на ней весенние состязания. Маленький, почти невесомый, он не утомлял лошадь и легко обходил своих тяжелых соперников.

Однажды Орханга спасла Тиму жизнь. Да и не только Тиму. С мальчишками он ездил в степь пасти лошадей. Один раз ночью в тумане они наткнулись на полусотню всадников, передовой разъезд кочевого курта. Кочевники хотели в темноте незаметно подобраться к селу, а потом неожиданно напасть. Они не заметили мальчишек, но это мало что меняло. Полусотня зашла между мальчиками и селом, предупредить своих не было возможности. Если же не предупредить, то кочевники вырежут село раньше, чем мужчины проснутся и возьмут оружие. И тогда Тим решил отвлечь кочевников на себя, чтобы ребята смогли добраться до села и поднять тревогу. Это было рискованно, и он надеялся только на резвость Орханги. Как они неслись в эту ночь!

Тим пролетел мимо полусотни с шумом, свистом и гиканьем, так, чтобы кочевники заметили его. Всадники развернулись полумесяцем и началась погоня. Лошади кочевников уступали Орханге в резвости, но Тиму нельзя было далеко отрываться – надо было все время вести врагов за собой. И он играл с ними в кошки-мышки. Его развевающаяся белая рубашка хорошо была видна даже ночью и служила отличной мишенью для лучников. Тима спасало то, что точно стрелять по движущейся мишени на всем скаку было трудно. Он то придерживал кобылу до тех пор, пока передние всадники не оказывались в каких-нибудь нескольких метрах сзади, то пригнувшись к гриве, летел во весь опор по степи, отрываясь на две длинны полета стрелы.

Через полчаса кобыла начала выдыхаться. Лошади кочевников, не такие резвые, были намного выносливее Тимовой четырехлетки. У Гнилого лога Тим подумал, что не уйти. Еще удавалось держать расстояние, но он чувствовал, что Орханга выбивается из последних сил. Враги уже не стреляли, уверенные, что захватят Тима живым. Когда передовые всадники преследователей поравнялись с Тимом, он услышал мерный дробный грохот – по степи от села боевым порядком шла конница. Кочевники развернулись, но было поздно. Их кони были утомлены погоней, сами они плохо годились для открытого боя. Их опрокинули с налету, разметали по степи и через полчаса кочевников не стало. А к Тиму с того времени стали относиться с уважением, положенным мужчине…

…ЗДЕСЬ Тим завидовал тому Тиму почти черной завистью. Тот мальчик из снов был смелым, даже отчаянным. Тим, подумав, решил – это отцовское воспитание. Может быть, если бы отец-татарин не бросил его здесь в угоду своему странному богу, Тим вырос бы таким же смелым? Впрочем, ТАМ отец иногда порол Тима, и вряд ли ему это понравилось бы ЗДЕСЬ. И уж точно ЗДЕШНЯЯ мама такого не одобрила бы.

Тим вылез из ванны, обтерся и завернулся в полотенце, бросив взгляд в зеркало, где увидел ободранного, головастого цыпленка. Тим знал, что некрасив, даже почти уродлив, но это мало смущало его раньше. Теперь все поменялось, и вид угловатого, большеголового существа в зеркале вызвал приступ унынья. Не сильный, впрочем, так как шансов было ноль. Предмет его интереса – Лариска – считалась почти первой красавицей, и нелепого, тщедушного татарчонка не видела в упор. Тим и не надеялся, ограничиваясь косыми взглядами, при которых внизу начиналось предательское шевеление. Эта независимость его нижней части доставляла немало хлопот в последний год. Во-первых, пришлось бросить гимнастику, так как невыносимо стыдно было в душе. Во-вторых, был позор на медосмотре перед молодой врачихой, которая, впрочем, лишь усмехнулась и заговорщицки подмигнула. Видно ей просто стало его жаль – лицо у Тима горело, и он едва не разревелся...

Он мокрыми ногами прошлепал в свою комнату, стянул одеяло с испорченного матраса и хотел было свернуться на ковре. Но часы показывали без десяти семь, а значит вставать через тридцать минут. Если утро началось с кошмара, что будет ждать его днем? Тим решил приписать кошмар ко дню вчерашнему, понимая, что пытается обмануть самого себя. В плохой день лучше вовсе не выходить из дома, но школа впереди маячила неотвратимо…

…В тишине туалета Тим привычно ушел в свои горестные мысли. Настолько глубоко, что не слышал, как скрипнула дверь, а потому вовремя не заметил новую опасность. Это был старшак, то самый, на которого Тим вчера плюнул с лестницы. Конечно, Тим был не настолько сумасшедший, чтобы плеваться в старшеклассников, все вышло случайно. Но и за случайно может быть очень плохо. Вчера он ушел от возмездия, дав стрекача вместе с остальными, однако он был уверен – старшак запомнил его хорошо. Они на секунду встретились глазами, пока Тим висел животом на перилах. А не запомнить его уродливую, нерусскую физиономию было трудно…

Тимова душа затрепыхалась где-то у самых пяток – старшак подходил неторопливо, явно смакуя возмездие и наслаждаясь предвкушением, что сейчас сотворит с хлипким семиклашкой. Тим смотрел в пол – по опыту знал, что прямой взгляд обычно трактуют как вызов и особую наглость. Его сдернули с подоконника, холодные пальцы рванули вверх за подбородок:

– Че глаза прячешь, ты, верблюд?

Тим посмотрел старшаку в глаза и не прочел там ничего хорошего. А потом голова взорвалась от могучего подзатыльника. Тим вдруг ощутил, что по щекам катятся горячие капли. Разревелся. Как дошкольник. Это был позор и это была всегдашняя беда – слезы по любому поводу. От обиды. От радости. Даже от телека, если шло душещипательное кино. Лицо старшака стало расплывчатым, как отражение в пруду, когда порыв осеннего ветерка встреплет синюю, тягучую воду. Сквозь рябь выражение этого лица было странным.

– Ладно, не рыдай. Проехали.

Сказано было грубовато, но Тим понял – расправы не будет. Слезы стали горячими и бурными, он уже не мог остановиться, выплескивая все накопившиеся за утро страхи и обиды. Старшак, похоже, растерялся – видно не ждал такой реакции. Подвел Тима к раковине, открыл кран, наклонил ему голову и вдруг стал умывать, будто младенца. Тим вывернулся, но от холодной воды полегчало, слезы кончились.

– Курить будешь?

Этим предложением закурить как равному старшак как бы извинился за унизительное умывание. Из пачки Мальборо мокрыми пальцами Тим вытащил сигарету, вдохнул едкий дым и закашлялся.

– Не мучай жопу, коль срать не хочешь. Ты ж некурящий.

– Крепкие просто…

– Да ладно, лайтовые… Выгнали?

– Ага.

– За что?

– Алгебраичка дура ебаная.

– Бывет. Ты ебал? – в голосе была усмешка, старшак, видно, хотел пошутить.

– Кто эту старую курицу ебать будет, – солидно сказал Тим.

Старшак отправил окурок в унитаз. Тим еще маялся со своим.

– Звать как?

– Тим, то есть Тимур…

– Татарва?

– Отец татарин.

– Окаянная татарва стольный город державы грабит… Не дуйся, просто стих один вспомнил. Кликуха есть?

– Ну.

– Как?

Тиму совсем не хотелось произносить свое постыдное бабье прозвище.

– Тата.

– Да ну, не похож. – Тим всем своим видом выразил полное согласие с этим утверждением. Старшак на секунду задумался, – будешь Монголо-Татарское Иго, идет?

– Длинно слишком.

– Ну а кратко – Иго.

– Я где-то читал такое…

– Ого, ты еще и читать умеешь. И где?

– Не помню. – Тим помнил, но не хотелось признаться, что читает детские книжки.

Ига из книжки Тиму нравился, и он ощутил, симпатию к старшаку за это прозвище. Окурок дотлел, обжег пальцы и уронился на пол. Взвыл звонок, и старшак слегка подтолкну Тима в сторону двери.

– Ладно, пиздуй, монголо-татарин. И не харкай больше, а то без башки останешься. Понял?

Однако угрозы в голосе не было, и Тим решил не обижаться.

– Пока!

– И тебе не хворать, Иго окаянное.

Странная встреча оставила теплый комок. Нет, расстались они не друзьями, и даже не приятелями. Старшаки к семиклашкам в лучшем случае относятся как к докучливым муравьям – стараются случайно не наступить… Но все же за грубостью ощутил Тим потаенный намек, будто что-то осталось прямо не досказанное, но подуманное и почувствованное... Тим отогнал дурацкие мысли – старшак забыл о нем в тот же миг, как Тимова спина исчезла в дверном проеме…

Этим вечером пользователь с ником ВИК в своем электронном дневнике оставит такую запись:

«27.09.20… Нынче я встретил Ангела. Я всегда удивлялся ангелам на картинах мастеров – в старину они писали пухленьких, румяных малышей, а потом – полупрозрачных, светлоглазых мальчиков, чем-то похожих на белую планарию под микроскопом. Такие же блеклые и безжизненные. Я очень давно хотел писать ангела, но никак не мог его вообразить, да и в жизни не встречал ничего, похожего хоть отдаленно. А нынче днем случилось – и где, в сортире для мальчиков моей чертовой школы! Под аккомпанемент журчащего унитаза, в ароматах мочи и тухлых окурков. То есть, что он ангел, я сразу и не понял. А ведь должен был! Что стоила вся его поза, с чуть откинутой головой в контрасвете окна… Но я идиот, а потому знакомство начал с подзатыльника, правда совсем хилого (ненавижу бить слабых и беззащитных, но тут было никак). Да много ли надо ангелу! Его глаза превратились в два огромных темных колодца, бархатная ночь, подернутая ливневой влагой. Я никогда не видел, чтобы так плакали – он не морщился, не кривился, не всхлипывал – просто слезы катились из распахнутых глаз. Огромные, сверкающие бусины антрацита… Таких я никогда не встречал даже у девчонок, так могут только ангелы оплакивать судьбы нашего горького мира. Вообще удивительно красивое лицо, это я могу заявить авторитетно, как художник. На портретах я собаку съел, это мое хобби – портреты, и даже иногда мой хлеб – портреты. Да, его лицо не абсолютно правильно, нет этих обязательных трех равных частей и глаза чуть шире… Он немножко раскос, но не так как, как обычно, а то, что чаще всего сравнивают с миндалем – когда внешние уголки глаз чуть опущены… Я не сразу вспомнил, где я уже видел похожий взгляд, и ломал себе голову до конца нашей короткой встречи. Конечно, врубелевский Демон, глаза почти точь-в-точь, только он – Демон-мальчишка, еще не повзрослевший, не сброшенный с небес за бунтарский нрав, и нос его еще по-детски задорно вздернут. Как он курил! Для форсу выдул дым через ноздри, маленький дракончик. Сколько демонической непокорности было в этих коротких затяжках. А какая у него кожа! Она не бликует на свету, хотя совершенно гладкая. Я осмелился коснуться его лица своей низменной рукой, когда попытался умыть от бурных слез… И этот цвет – нет, не смуглый, и все же чуть темнее, чем у нас, северян. Вообще поразительное изящество было в этом мальчике, таком тоненьком, он весь будто черный мазок на ослепительно белом холсте окна, одновременно хрупкий и гибкий как звонкая пружинка от неведомого механизма. И я любовался им как грациозным животным, как иные любуются пантерами или леопардами. К сожалению, это было совсем недолго… Его зовут Тимур, и больше о нем я ничего не знаю. Конечно, буду его писать, завтра же отправлюсь за холстом, за таким большим, какой смогу найти. Да, и еще для эскизов… Но я совершенно не представляю, как хотя бы свести знакомство с этим прекрасным существом, как уговорить позировать, ведь это долго и тяжело, наверно много дней… попробую по памяти. Надо успеть к выставке, Серафимыч очень настаивает…»

Странный разговор в тубзике грел Тима до четвертого урока, пока новая напасть не заставила забыть все. Получилось глупо и неожиданно. Была история, этот урок Тим терпеть не мог солидарно со всем своим 7 «б». Нет, историю он любил, да и как он мог ее не любить, будучи наполовину жителем древней азиатской страны. Но история и школьные уроки две большие разницы, как говорят в Одессе.

Был историк молод, самовлюблён, зол и криклив, а еще безумно скушен, так как говорил академическим заумным слогом о вещах неромантичных и сухих. Вроде производительных сил и производственных отношений. Вместо живых историй Юрий Евгеньевич излагал теории классовых формаций и прочую лабуду, от которой у семиклашек начиналась неудержимая зевота. Конечно, зевоту развеивали, кишка тонка была у молокососа Юрочки их удержать от всех тех милых развлечений, которыми семиклассники разгоняют стылую школьную тоску. Вроде плевков гречневой крупой из трубочек, перекидывания учебников, запуска голубков и других остроумных изобретений. Когда шум переходил грань, за которой урок превращался в хаос и непотребное безобразие, историк начинал орать высоким, надрывным голосом, и класс затихал – в такие моменты Юрочка был способен на многое – ставил россыпью двойки, или что еще хуже, отбирал дневники и заставлял приходить после уроков, продлевая нудную школьную каторгу еще на час, а то и два.

С историком у Тима были особые отношения. Точнее, у историка к Тиму. За что его невзлюбил Юрочка, Тим не знал, но ощущал это каждой клеточкой своего тела. Казалось, даже одним своим видом Тим вызывал настолько острое отвращение, что Юрий Евгеньич никогда не смотрел ему в глаза, да и вообще старался направить взгляд мимо. Будто мальчик был чем-то жутко неприятным, вроде блевотины на асфальте. Противно ощущать себя блевотиной, хотя и знаешь, что малосимпатичен. Но не до такой же степени, чтобы демонстративно отворачиваться от человека, который, пусть вяло и невнятно, но отвечает урок… А потому Тим платил Юрочке сполна ответными чувствами и на уроках предавался всяким невинным занятиям, вроде чтения или тихой игры на листе в клеточку. Обычно историк это тоже старательно не замечал… Но сегодня они проходили осаду Мараканды кочевниками аль-Джагара, Маннервархан, 1647 год…

…Прогрессивные силы, опиравшиеся на зажиточных купцов и ремесленников, выступавших за свободные торговые отношения и экономические свободы, объединились под предводительством среднего сына Улкус-Бека, Абу-аль-Джагира… Необходимые реформы не могли быть приняты ни старым правителем, ни поддерживающими его крупными, консервативно настроенными, землевладельцами…

…Слезы текли от едкого запаха, удушливой волной накрывшего Мараканду. Низкое, пузатое солнце на восходе штриховало степь и башни нежными розовыми и алыми отсветами. Жары еще не было, но и утренняя прохлада не поднималась от загаженной и вытоптанной земли под стеной.

С верхней галереи кочевые воины казались серыми мохнатыми насекомыми, обсевшими необъятную зловонную навозную лепешку. Осада шла больше месяца, утренний ветер поднимал от копошащейся под стенами массы запахи дыма, кала и жаренного мяса. Из города за спиной душно несло мочой, тухлятиной и смертью.

В лагере кочевников началось движение, замелькали коричневые шапки, обшитые седым мехом степного волка. Вскоре пригонят сто жителей ближних аилов. Голую шеренгу женщин и детей. Мужчин в аилах не было, все, кто еще жив, были в городе. Но город принял только тех, кто мог носить оружие, женщины и дети остались. Ибо по неписанному обычаю войны их не трогали, до тех пор, пока крепость держалась… Кочевники Абу-аль-Джагара не признавали этой отсталой традиции и каждый день на глазах мужей и отцов убивали сто женщин и детей. Убивали по-своему, не секли головы быстро и безболезненно, а вспарывали животы, как степные гиены диким сайгам, и потом, еще живых, сваливали в смердящую кучу, которая долго не могла затихнуть, и все шевелилась под раскаленным солнцем, под гул мириадов падальных мух. Абу-аль-Джагар объявил, что казни не прекратятся, пока город не сдадут, и он не получит старика Улкус-Бека с малолетним выблядком. То есть с ним, с Тимом…

…Воспоминания сна накрыли Тима, и он не выдержал – на очередную руладу из гладких, таких обтекаемых и правильных слов, пробурчал себе под нос нечто, выражающее совершенное несогласие с точкой зрения исторической науки. Сказано было исключительно для себя, но увы, эмоции подвели – получилось громко, многие услышали, особенно неосторожное слово «мудак», которым Тим охарактеризовал речистого препода. По классу прошел шелест смеха, историк застыл на секунду и…

– Рамбаев, а ну как встань! Ты с чем-то не согласен? Может, ты лучше знаешь? Может вместо меня расскажешь? Если я несу всякий бред, так ты изволил выразиться?

– Не так, – буркнул Тим, – просто…

– Что просто? Говори, продолжай, а мы послушаем… мнение специалиста.

Слово «специалиста» Юрочка сказал особо едко, как бы приглашая класс посмеяться вместе с ним, учителем, над Тимовой глупостью. Класс радостно отозвался пока еще негромкой, по предвкушающей волной смешков – авторитетной фигурой этот чернявый, ощипанный татарчонок никогда не был, и можно было вволю оторваться, заодно передохнув от усыпляющего рассказа про непонятную и неинтересную страну. Когда бы не этот предательский смех, может ничего бы не случилось, а тут Тима сорвало.

– Просто Вы все врете… этот аль-Джагар… просто урод… кочевников привел, женщин и детей резал…

– Рамбаев, фантазию стоит оставить для уроков литературы, там она может пригодиться. А здесь не надо делать исторические открытия, получите не Нобелевскую премию, а пару в дневник. Помолчал бы, пока кое-что не отросло с учителями спорить…

Класс, понятно, грохнул. Тим же вскипел – Юрочка задел за живое.

– Да вы… Чо, туда мне заглядывали? Да побольше вашего…

– Собственно, я о твоих мозгах говорил, – по Юрочкиной ухмылке было понятно, что сальную шутку он запустил нарочно. Для дешевого авторитета.

– Да сам ни фига не знаете, об чем говорите! Сначала выучи, а потом в школе рассказывай! Пришлют же всяких… – слово «дебилов» произнесено не было, но подразумевалось, и историк это отлично почувствовал. Ох, не стоило хамить в ответ, но последнее время словно какой-то бес толкал его язык, и Тим никак этого беса не мог утихомирить…

– Рамбаев, дневник! И придешь после уроков… учить главу об осаде Мараканды.

После уроков Тим было хотел свинтить без дневника, но раздумал – Юрочка отличался исключительной злопамятностью, а еще запросто мог не полениться и позвонить вечером Тиму домой – ябедничать. Пришлось тащиться на пятый этаж. Историк был один, сидел в пустом кабинете и задумчиво рассматривал большой портрет Васко да Гаммы, непонятно как затесавшийся сюда вместо кабинета географии. Тим вдруг подумал, что ведь есть же там, за очками, у Юрочки какие-то мысли, и даже чувства. И зачем он тогда так мучает его, Тима?

– Можно?

Тим хотел было забраться в конец класса, но Юрочка усадил его перед собой.

– Выучил?, – по своей привычке Юрочка старательно рассматривал спинку соседнего с Тимом стула.

– Что? – удивился Тим.

– Параграф про осаду Мараканды, – устало и как-то монотонно пояснил Юрочка, – я тебя сюда не на блины пригласил, а урок отвечать.

– Буду я еще всякий бред учить…

– Вот когда кончишь школу, будешь волен делать что захочешь. А пока изволь делать что велят.

– Мало ли чего вы велите, так все делать? Если скажете из окна прыгнуть, или еще что…

– Рамбаев, кончай демагогией заниматься. Я от тебя требую только то, что положено. То есть знать программу. Или пару хочешь? А потом в кабинет директора на закуску...

– Только и знаете пары да директором пугать.

– А как прикажешь с вами быть? – в голосе историка слышалась усталость. И раздражение. Тим вдруг понял, что для Юрочки совершенно неважно, знает Тим про Мараканду или нет – главное было подчинить его своей учительской воле.

– А если в учебнике ошибка?

– Видишь ли, господин специалист, хочу тебя огорчить – так случилось, что диплом я писал как раз по Мараканде. И готовился не по художественным книженциям, которых ты начитался, а по вполне серьезным источникам. Могу тебя авторитетно заверить, что ошибки в учебнике нет…

– А Бродышев только в этом году откопал, в Илир-Юрте. Этого в учебнике еще нет! И в ваших источниках! Я по телику видел летом!

…Эту передачу он видел летом. Делая уроки смотрел одним глазом новости. После политики дикторша стала рассказывать про науку и культуру. Что-то про раскопки древних городов в Средней Азии. На экране мелькали квадратные ямы и люди, копошащиеся в них с совочками.

Камера показала скелет, Тим стал смотреть внимательней, как и большинство людей, смерть его притягивала, вызывая жутковатое любопытство. Неожиданно оператор дал крупный план – в руках у археолога была вещь, которую Тим отлично знал по своим снам – круглая серебряная подвеска, похожая на большую монетку, с отчеканенными на ней причудливым узором, напоминавшим двух переплетающихся змей. Но это были совсем не змеи… Рисунок был смазан, как будто по нему вскользь ударили чем-то тяжелым, ясно были видны две выщерблинки по краю.

Этот серебряный кругляшок ТАМ висел у него на шее и назывался Знак. Тим получил его от отца. Накануне того дня, когда Тим остался сиротой, отец перед отъездом в степь повесил эту штуку ему на шею и велел никогда не снимать. Выщерблины появились, когда Тим грохнулся на камни с молодого жеребца, который шарахнул, увидев змею на дороге. Жеребец, метаясь, ударил лежащего мальчика копытом в грудь и расплющил мягкое серебро. Тогда он чудом остался жив. Тим кинулся к телику и врубил звук на полную. Трясло от возбуждения – одно дело предполагать и строить теории, а совсем другое – убедится в реальности ТОГО мира. На самом-то деле все это время он где-то был уверен, что страна его снов – скорее причудливая игра воображения, чем историческая реальность.

Теперь же, когда неопровержимым фактом засиял серебряный кругляшок на экране, выяснилось – Тим совершенно не готов принять реальность. Ему стало страшно. Мир грез перестал быть призрачным.

"...могила 13-летнего правнука Гархан-Тимура, считает археолог Андрей Бродышев, – вещал голос, – Это доказывается наличием серебряного знака тимуридов на шее мальчика. До сих наука считала, что последним из Тимуридов был аль-Джагар. Теперь можно уверенно предположить, что маленький тимурид погиб, как и его великий прадед. Пятый шейный позвонок рассечен надвое – вероятно, ему отрубили голову. В могиле нет ни одного предмета, который бы положили ребенку царственного положения. Череп имеет хорошую сохранность, он будет передан в Институт антропологии и этнографии, и вскоре мы сможем увидеть лицо последнего венценосного тимурида, мальчика, трагически погибшего более 600 лет назад..."

Телик перешел к рассказу о новой постановке Большого театра, и Тим выключил звук. Тиму было почти 12, и это значило, что жить ТАМ ему оставалось около года. Его убьют, кинут в яму с другими мертвецами и закопают. Тим не хотел умирать. И что будет с ним ЗДЕСЬ?

Тим вспомнил, как было мучительно, когда он в прошлом году заболел ТАМ чем-то инфекционным. Как он старался не спать, лишь бы не перенестись в липкую болезненную жуть, в страшные боли, от которых скручивались кишки. Как он просыпался весь мокрый, и его рвало прямо на подушку, а мама не могла понять, что с ним и чем он отравился. Ведь болел он там, а рвало его здесь. Утром его шатало, на уроках засыпал от слабости, а вечером опять пытался не спать, не выдерживал, но стоило его векам закрыться, как проваливался в вязкую муть.

Спокойно, сказал себе Тим, тебе еще нет двенадцати, впереди год. Да и никакого деда ты не знаешь, может это все сплошной бред и совпадение.

…Этой ночью в село, где Тим жил ТАМ приехал темнокожий, пожилой мужчина, который по воле властителя Маннерварханна увез Тима в столицу – далекий город Мараканду…

Нет, конечно пересказать все это у Тима не было, ни сил, ни уменья, но хватило и тех нескольких фраз, чтобы задеть Юрочкино достоинство.

– Не знаю, кого и что ты видел, но историю надо не из телевизора учить, – Юрочка явно устал пререкаться, – и тем более не поучать учителей. Сначала вырасти, институт закончи, тогда и поговорим.

– А что, у меня не может быть своего мнения? Потом, Бродышев – настоящий ученый, не каждого в археологи возьмут…

Тим не знал, что наступил на самую больную Юрочкину мозоль – после университета Юрий Евгеньевич мечтал работать именно археологом, а не прозябать в какой-то районной школе и учить малолетних недоумков. Но то ли места не нашлось, то ли предпочли на это место взять кого-то более талантливого, только не пришлось ему заняться настоящей наукой.

– Так что, давай-ка, Рамбаев, или перескажи мне учебник, или потом не обижайся, – в Юрочкино голосе прозвучала явная угроза.

– Пару поставите и к директору отведете? – с некоторым презрением сказал неожиданно проснувшийся тимов бес, – поверите, мне пофиг…

Ему и правда, по большому счету, на оценки было начхать, за двойки его почти не ругали и тем более не пороли, как соседа по парте Витьку Кишкина. Да и директора пережить можно…

– Нет, – задумчиво и с удовольствием сказал Юрочка, – двоек и директоров ты не боишься, смелый, как я посмотрю… У меня в девятом парни экзамены сдают. Вот их я и попрошу с тобой побеседовать. Или Морозова из «а» – ты ведь знаком с ним? Пожалуй, за пятерку он согласится, как ты думаешь?

Это был удар ниже пояса и Тима задохнулся от страха и ненависти одновременно.

– Ну и гад же вы… сука…

После такой реплики Тим был взят за ворот решительно и выдворен из класса, вслед ему растрепанной подбитой птицей спланировал многострадальный дневник. Ни двойки, ни замечания Тим в нем не обнаружил, и это был плохой знак…

По дороге домой Тим обдумывал будущие перспективы. Но чем больше он размышлял, тем тоскливее они казались. Если Юрочка сделает то, что обещал, то как не геройствуй, а придется молить о прощении. Тим слишком хорошо знал, что героизмом не отличается. Да что тут хитрить с самим собой – был он конченный трус, хоть и ненавидел себя за эту позорную слабость. В любом столкновении что-то цепенело внутри, и Тим просто не был способен заставить себя драться. Он иногда думал, что будь рядом верные друзья – все могло было быть иначе. Но в его классе вступаться друг за друга принято не было. Все они были просто случайные попутчики, оказавшиеся волей судьбы в одной лодке, пересекающей бурное море детства. Впрочем, если Юрочка натравит старшаков, тут и драка не спасет…

Весь следующий день Тим боялся. Каждый урок приносил облегчение на сорок пять минут, а каждая перемена – новую волну душного ожидания, от которого липкий пот по всему телу. Но день прошел гладко, и вечером Тим воспрял духом, убедив себя, что историк его только пугал…

«28.09.20… Сегодня встречался с моим ангелом два раза, как бы случайно проходил мимо там, где роились семиклашки. Он даже не заметил – был здорово занят. Впрочем, вид имел сильно задумчивый, его дружки-товарищи носились, как угорелые, он же стоял тихо с учебником, но, по-моему, вовсе не читал, а смотрел куда-то сквозь страницы. Обычно это видно по глазам, не по их движению, а просто, когда человек глядит вдаль, расстояние между зрачками больше. В этом что-то было, и я постарался запомнить его таким для набросков, которые попробую сделать вечером. Забыл он меня наверняка, как только покинул романтическое место нашего знакомства. Типа отстал, и слава боку. Оказывается, Тимур означает «железный» … Совершенно не представляю, как договориться с ним о том, чтобы он мне позировал. Даже не могу с ним заговорить… Как я завидую его одноклассникам, которые могут его разглядывать все уроки подряд. Я же стараюсь запомнить, впитать каждое его движение. Пока не вполне понимаю, какими должны быть крылья – тяжелые, оперенные, крылья черного лебедя? Или же стремительные крылья сокола?...

Теперь я знаю, где он живет. Я тихонько проводил его домой, стараясь держаться как можно дальше, он меня не заметил. Он вообще не очень внимателен, хотя сегодня в школе взглянул на меня, когда я второй раз прошел на переменке случайно мимо его класса. Я посмотрел сквозь него, будто не узнаю, а у самого аж дыханье перехватило. Но он скользнул взглядом и опять уперся в свой учебник. Да, это удивительная вещь – влюбленность художника в образ…

Вечером пробовал сделать эскиз по памяти – не получилось. Завтра последний учебный день, а потом выходные, за которые я сойду с ума совершенно. Как их пережить? У меня жуткие муки творчества...»


Урок истории прошел на удивление спокойно, Юрочка привычно не обращал никакого внимания на Тима, который тоже старался быть тихим и совершенно неприметным. Но радоваться оказалось рано.

– Эй, татарва, ну как пиздуй сюда… Быстрее, бля, граблями двигай!

Компания стояла у туалета. Местная шпана, которой руководил девятиклассник Волан. Это уже не какие-то Мороз с Фомой, от которых можно было ждать разве что пару педалей.

– Хуля, бля, еблан выебываешься? Ты че молчишь, сопля татарская? – Волан явно пребывал в радостном предвкушении – он мог делать с этим оцепеневшим от страха мозглячком что угодно и совершенно безнаказанно. Тим понимал, что просьба учителя наверняка гарантировала полную индульгенцию. Волан явно не собирался его бить – зачем? – ужас жертвы и так сладко возбуждал, хотелось тянуть это наслаждение подольше.

– Че, парни, пусть в санных штанишках походит? Ссышься еще в постельку-то?

Компания загоготала.

– Че, нассышь сам в штаны, давай… Или обоссать?

Тима качнуло от ужаса.

И тут кто-то положил ему на плечо руку…

– О чем базар, пацанва?

«30.09.20… Сегодня произошло чудо! А было так. Я опять хотел незаметно проводить его домой, и тут подвернулся Волан, шпана дворового разлива. Затащили моего ангела в туалет, и, пожалуй, ему бы там был писец. Странно, что есть люди, у которых начисто отсутствует сострадание. То, что они хотели сделать, ужасно... Если бы такое сотворили со мной, подобрал бы крышу повыше и сиганул. Только сначала зарезал бы Волана… Впрочем, сейчас я этому придурку весьма благодарен – ведь он подарил мне возможность спасти мое Иго Татарское из его нечистых лап. Тим (теперь он для меня Тим, а я для него Влад), так вот, когда я его увел из сортира, он мне «Спасибо!», а сам еще белый и вижу, что потряхивает его. Я говорю – «Спасибо маловато будет. Теперь за тобой должок. Отдавать будешь?» «Деньгами?» «Поможешь в одном деле». Он заподозрил нехорошее, но согласился сразу. Еще бы, если учесть, от какой участи я его спас. Короче, отвел его к себе домой, накормил пирогом с яблоками и объяснил, что мне надо. Он, конечно, ужасно обрадовался – сначала-то, наверняка подумал, что я вовлекаю торговать наркотой или еще куда пострашнее. Потом жутко удивился – почему я хочу писать именно его. Оказывается, уверен, что уродлив. Из педагогических соображений я не стал разубеждать. Сказал, что маленький демон и должен быть уродцем. Врубель нас подвел. Я показал альбомы, ему здорово понравилось, но: «И ты думаешь, я на похож на НЕГО в детстве? Но он же…». Пришлось сказать, что я как художник абсолютно авторитетно заявляю – у Тимура Рамбаева с внешностью все в порядке, и не просто в порядке, но даже намного лучше среднего… Он испугался, спросил, надо ли раздеваться. Я сказал, что да. Догола? Я сказал, что пока можно до трусов, и он немного успокоился. Вообще-то я его понимаю – в квартире довольно холодно, осень, а топить еще не начали. Впрочем, пока я буду заниматься лицом, раздеваться не надо, а потом я поставлю электрокамин, и он не замерзнет. Я сделал набросок портрета карандашом, не очень удачный, но он пришел в восторг. Набросок я ему подарил. Вообще страшно заинтересовался писанием картин масляными красками. Зря детей учат акварелью и гуашью – маслом в сто раз легче. Оттого они так любят малевать, пока маленькие, а потом все как отрезает.

Да, еще дурачились и болтали. Оказывается, он весьма начитанный мальчишка, особенно на исторические темы. Это прикольно. Я счастлив. Я проводил его домой, было уже темно, и я не хотел, чтоб он шел один. И еще – никакой он не ангел, а бесёнок, маленький ангелочек преисподней, юный демон… Так я и буду писать, а потому крылья – черные… Какую взять краску? Сажа газовая совсем не то… Марс черный примитивен, индиго слишком синит. Надо бы попробовать персиковую, но у меня ее нет. Есть виноградная, но тон теплее. Ладно, разберемся по ходу дела, начну виноградной и подольской. На выходных договорились работать…»

Продолжение: Жизнь Тима изменилась совершенно...