0
Из статьи О. Ю. Артемовой
В некоторых книгах о коренных австралийцах можно встретить замечания о том, что своей «неумеренной» или даже «слепой» любовью, нетребовательностью, готовностью потворствовать любым капризам аборигены «балуют» и «портят» детей. Вряд ли это справедливо. Дети аборигенов, как бы их ни ласкали и как бы ни заботились о них взрослые, с самых первых дней испытывали на себе тяготы жизни охотников и собирателей, не имевших ни домов, ни одежды и как никто другой зависевших от милостей природы. Дети ощущали эти тяготы значительно сильнее, чем взрослые. Из-за слабости, неприспособленности детского организма и неустойчивости психики они больше страдали от голода и жажды во время засухи и неурожаев диких растений, от стужи и сырости в холодное время года в центре страны, а в периоды тропических ливней — на севере. А как часто, стараясь согреться в холодные ночи, они во сне все ближе и ближе придвигались к костру и в конце концов скатывались в огонь, получая сильнейшие ожоги! Их куда сильнее, чем взрослых, мучили паразиты, мухи, москиты, мошкара. И именно ребенок вероятнее всего мог стать жертвой крокодила или ядовитой змеи. По словам Дж. Гринвея, изучавшего в традиционной обстановке некоторые группы аборигенов Центральной Австралии, дети здесь привыкали к трудностям бродячей жизни в пустыне, как только пробуждалось их сознание, и тогда же они навсегда убеждались, что жаловаться — без толку. Суровая действительность воспитывала эффективней, чем самые строгие и тщательно продуманные педагогические приемы.
Снисходительно относясь к капризам и шалостям детей, стараясь не подавлять, а по возможности удовлетворять их желания, аборигены в то же время не создавали для них искусственно смягченных, щадящих условий, не стремились оградить от неудобств и лишений, а иногда даже способствовали тому, чтобы дети с ранних лет познакомились с физической болью и психическими испытаниями. И мрачные, и светлые стороны жизни взрослых в равной мере были доступны для детской наблюдательности. Неизбежные противоречия в человеческих отношениях и свойственная порой человеку жестокость не были скрыты от глаз детей. И им не мешали подражать поведению взрослых в остроконфликтных, кризисных ситуациях. Супружеские ссоры, бурные выяснения отношений между соперниками и соперницами в любви, публичные обвинения в нарушении родственных обязательств или в колдовском убийстве, вооруженные столкновения между обвиняемыми и обвинителями — все это происходило на глазах у детей и нередко в пародийной форме воспроизводилось в детских играх.
Филипп Робертс говорит:
Мы, дети, любили смотреть на драки независимо от того, кто в них участвовал — мужчины или женщины. Мы получали наглядный урок обращения с копьем, бумерангом и нулла-нулла (дубинка.— О. А.). От женщин, надо сказать, мы заимствовали больше, хотя бы потому, что они дрались в два раза чаще. Но драться самому приятнее, чем наблюдать... Сражения на палках своей ожесточенностью напоминали собачьи драки. Сцепившись намертво в клубок, мы с визгом катались по земле... Стычки сопровождались страшными проклятьями, которым мы научились главным образом от женщин:
— Выпусти этой мрази палкой кишки!
— Дай суке по голове!
— Перебей ей ноги нулла-нулла.
Уже отмечено, что при возникновении драк между детьми матери порой кидались на помощь своим сыновьям и дочерям и сами вступали в борьбу друг с другом. Но, очевидно, это происходило тогда, когда детское «сражение» принимало угрожающий характер. В этом случае вмешивались иногда и мужчины, но, сохраняя хладнокровие, они лишь разгоняли дерущихся. В известных же пределах драки между детьми, даже и совсем небольшими, допускались взрослыми. Пределы эти были, конечно, гораздо шире, чем у европейцев. В таких стычках приобретались опыт и выносливость к боли, совершенно необходимые каждому взрослому аборигену — и мужчине, и женщине.
У. Робертсон, изучавший традиционную жизнь аборигенов, живших в Западной Австралии, в районе реки Фицрой, упоминает любопытное развлечение, распространенное среди маленьких девочек. Две девочки садились на землю лицом друг к другу. согнув ноги и упершись друг в друга коленями. У каждой в руке была маленькая палка-копалка. По условному сигналу одна ударяла другую палкой-копалкой по голове. Обе при этом смеялись и шутили. Удары были довольно сильными, и автор этого сообщения видит в такой игре способ закалки, которая должна в будущем пригодиться всякой женщине. Ведь мужья, добиваясь покорности своих жен и наказывая их за различные провинности, сплошь и рядом прибегали к насилию и нередко били женщин дубинками нулла-нулла по голове. Чтобы выдерживать такие удары, нужно было иметь голову, тренированную с детства. Случалось, что одна из участниц упомянутой игры била соперницу слишком уж сильно. Тогда разгоралась ссора. Яростные удары сыпались беспорядочно, в драку включались и другие дети. Иногда доходило до того, что старшим мужчинам приходилось брать свои дубинки и силой разгонять вошедших в экстаз драчунов. Вскоре зачинщицы забывали свои обиды и снова становились друзьями.
По наблюдениям того же автора, родители-аборигены были очень добры к детям, но с целью закалить их дух и тело еще до инициации они иногда подвергали их таким испытаниям, какие европейцы назвали бы жестокими. В качестве одного из примеров он приводит способ «лечения» больных зубов, которые доставляли некоторым детям немало неприятностей. Мать брала тонкую палочку, раскаляла один ее конец на огне и затем вставляла в дупло больного зуба своей дочки: «Это одна из самых болезненных операций, но никогда не услышишь хныканья милла-милла (ребенка, маленькой девочки, на языке аборигенов.—О. А.), даже если раскаленная обугленная палочка случайно прикасалась к десне».
К числу испытаний, выпадавших на долю маленьких аборигенов, во многих племенах относится выбивание зуба, просверливание носовой перегородки, нанесение шрамов и рубцов.
В некоторых племенах эти операции совершались над шести-семилетними детьми, хотя чаще — над девяти-десятилетними. Им придавалось большое значение и как средству отметить завершение раннего этапа социализации, и как действиям, имеющим магический смысл. При этом дети должны были с честью выдержать боль — без криков и слез.
Таким образом, были ситуации, в которых аборигены проявляли себя требовательными и даже суровыми по отношению к детям, и их снисходительность и готовность прощать детские «прегрешения» имела свои границы, которые, однако, часто не совпадают с аналогичными границами в европейской культуре.
Как пишет И. С. Кон, «надо говорить не столько о большей или меньшей строгости национального стиля воспитания в целом, сколько о различном отношении к тем или иным поступкам, так как терпимость в одном отношении часто сочетается со строгостью в другом».
Если ребенок, добиваясь чего-то от родителей, бросался на землю, колотил по ней ногами и истошно кричал, в этом не находили ничего страшного или хотя бы просто неприличного. Это случалось у аборигенов со многими мальчиками вплоть до начала инициации, а с девочками и позднее. Но если ребенок, не будучи никак спровоцирован, вел себя агрессивно по отношению к другим детям, это обязательно пресекалось, изредка — и с помощью физического воздействия. Можно привести эпизод, о котором сообщает Р. Гоулд, наблюдавший аборигенов пустыни Гибсона в 50-е годы, когда они еще вели традиционный образ жизни.
«Физическое наказание ребенка — дело почти неслыханное,— пишет этот автор.— Но сегодня Нгампакатьи (малыш трех лет.— О. А.) слишком разошелся. После кормления он бежит туда, где играют другие дети, и там ведет себя как одержимый. На него не обращают внимания, пока он не начинает кидать песок в глаза всем подряд. В этот момент мать совершает почти беспрецедентный поступок, ударив Нгампакатьи по лицу. Потом она усаживает его рядом с собой, чтобы он был на глазах. Все довольны, что она взяла это на себя, так как аборигены просто терпеть не могут утихомиривать детей и стремятся уклониться от этой неприятной обязанности, когда только возможно».
Многое из того, что аборигены позволяли делать детям, казалось европейским наблюдателям недопустимым, и у некоторых из них складывалось впечатление, что аборигены позволяли детям чуть ли не все что угодно. Но у аборигенов были свои представления о том, что «нормально», а что «плохо» в поведении детей, и о том, что должен знать и уметь ребенок в определенном возрасте.
Если дети четырех-пяти лет вполне натуралистично играли «в мужа и жену», взрослые не придавали этому значения, но если «в мужа и жену» играли мальчики и девочки, которые приходились друг другу «зятем» и «тещей», то родители непременно стремились внушить им, что это совершенно недопустимо. Если возмущенного тона и выражения страха, стыда, презрения на лице оказывалось недостаточно (хотя обычно все это действовало хорошо), то могли принять и более суровые меры. А мальчикам и девочкам семи-восьми лет матери и отцы говорили, что им уже не следует слишком близко подходить, прикасаться друг к другу и вообще лучше побольше играть с детьми своего пола. Так обычно они и делали.
Основные знания и навыки, необходимые в быту, дети усваивали на конкретных примерах, изо дня в день наблюдая за взрослыми, но вместе с тем многое детям специально внушалось, определенные привычки старательно прививались. Существовали свои методы пресечения нежелательных проявлений, хотя не только телесные наказания, но и другие (лишение еды, удовольствий, общества сверстников) были крайне редки. Всякому этнографу известно, насколько сложны австралийские системы классификационного родства, тесно переплетенные с не менее сложными системами половин и полуполовин, секций и подсекций, тотемических групп, патрилинейных родов и матрилинейных кланов. Но у ребенка-аборигена с первых лет жизни взрослые последовательно формировали точное представление о его месте в этой разветвленной структуре общества и обо всех его родственных связях. Это обучение, как правило, происходило без труда и напряжения, в процессе непосредственных личных контактов.
Берндты приводят конкретный пример. Предположим, ребенок живет в Восточном Кимберли и принадлежит к подсекции дьянгала. Большинство людей обращаются к нему или говорят о нем, употребляя этот термин, и ребенок всегда связывает его с собой. Точно так же со слов окружающих он усваивает, что его мать — нангари нангари называют и многих других женщин, и эти женщины — тоже его матери (следует отметить, что при этом аборигены, как правило, терминологически выделяли подлинных, кровных родственников из обширного круга родственников классификационных: например, говоря о своей родной матери, к термину «мать» добавляли слово «настоящая»; так, у вик-мункан: мать — ката, настоящая мать — нгатера ката). Брат его матери — дьянгари, так что и многие другие мужчины дьянгари — братья матери. Его сестра — мангала. Позже он должен будет проявлять в своих отношениях с ней некоторую сдержанность. Ему об этом говорят, хотя пока еще не требуют соблюдения этого правила. А вот запрет контактировать с женщинами, которые приходятся ему «тещами», он должен соблюдать с раннего детства. Так как женщины, являющиеся потенциальными матерями его потенциальных жён, принадлежат к подсекции нимара, все женщины этой подсекции, независимо от их возраста, являются для него табу. Точно так же маленькой девочке внушают, что она должна избегать всех мужчин из подсекции, в которую входят те, кого она называет классификационным термином «зять». Если она, к примеру, входит в секцию нимара, то она должна усвоить, что ей следует держаться подальше от всех мальчиков и мужчин подсекции дьянгала.
Усваивая термины, относящиеся к различным людям, ребенок одновременно узнает, каким должно быть отношение к нему этих людей и как он сам должен вести себя с ними. Ему говорят: «Это твоя сестра, ты можешь называть ее так-то, тебе следует присматривать за ней. Когда ты повзрослеешь, ты должен будешь отдавать ей часть мяса, которое добудешь, а она будет давать тебе растительную пищу. Тебе не следует называть ее по имени, но, когда она выйдет замуж, ее муж будет делать тебе подарки. А если ее муж будет с ней плохо обращаться, ты должен заступиться за нее». Или же ребенку могут показать проходящую мимо девочку и сказать: «Это твоя теша, ты не должен смотреть на нее или говорить с ней. Но позже, когда она выйдет замуж, ты будешь посылать ей мясо (просить кого-то из сородичей передать его ей.— О. А.), а если она родит дочь, то может отдать ее тебе в жены».
У. Уорнер отмечает, что у аборигенов Северо-Восточного Арнемленда трехлетний ребенок уже знал, к какой половине (дуа или йиридья) принадлежит он и к какой половине принадлежат те дети, с которыми он делит игры. Мальчики и девочки из одной половины очень рано привыкали соблюдать определенные запреты, играя вместе.
По словам У. Уорнера, ни один его информатор не мог сказать, когда ему стало известно, дуа он или йиридья: аборигены думают, что они родились с этим знанием.
Т. Эрнандес пишет, что постоянно можно наблюдать, как взрослые, часто даже не близкие родственники, что-то внушают или объясняют ребенку. «Сердцевина морального кодекса аборигенов — взаимные родственные обязательства. Дети с колыбели узнают о своих правах и обязанностях в отношениях к тем, кто их окружает... С первых лет жизни они привыкают также не делать того, что обозначается магическим словом каго (табу).
Чтобы убедить детей в необходимости подчиняться предписаниям, имеющим наиболее строгий характер, аборигены рассказывали им о том, какие страшные вещи могут случиться с ними самими, с их близкими или даже со всеми обитателями стоянки, если они не будут соблюдать этих правил. Нередко назидания и предупреждения такого рода содержатся в сказках и песнях для детей. Однако это не похоже на приемы пугания детей, которые распространены среди малообразованных людей в европейском обществе («Не будешь слушаться, придет старый дед...»). Взрослые аборигены обычно сами верили в неизбежность какого-то наказания «свыше» за нарушение табу. Уверенность и неподдельный страх матери или какого-нибудь другого близкого человека передавались ребенку. Одновременно он усваивал важнейшие установки коллективистской морали: своими «дурными» поступками человек может повредить не только себе, но и другим, в первую очередь тем, кто живет рядом.
По данным ряда исследователей, один из самых действенных способов отучить ребенка от того, что считается «неправильным», и развить в нем привычки, соответствующие общим требованиям,— это высмеять его в присутствии сверстников, да и взрослых тоже. К этому средству, очевидно, обращались, когда дело касалось не табу и наиболее строгих предписаний, а правил поведения, имевших менее жесткий характер. Насмешки развивали у ребенка чувствительность к мнению окружающих о нем, побуждали его пытаться смотреть на себя «со стороны» и сопоставлять свое поведение с поведением других. Так пробуждалось индивидуальное самосознание и стремление к самоутверждению, благодаря которым общественное мнение оказывается способным обеспечивать соблюдение моральных норм и которые вообще играли очень большую роль в жизни взрослого аборигена. При этом следует подчеркнуть, что здесь перед нами опять-таки не искусственный педагогический прием, изобретенный специально для детей: высмеивание, а обычный способ аборигенов выразить осуждение взрослому.
Нередко, когда маленькие дети делали что-то непозволительное. матери просто пытались переключить их внимание, чем-то заинтересовать и заставить забыть прежнее занятие. И только если ребенок продолжал упорствовать, мать прибегала к каким-то другим методам пресечения.
В целом представляется, что у аборигенов на опыте многих тысячелетий культурного развития выработалась особая, характеризующаяся как бы неосознанным, интуитивным психологизмом, система воспитания, которая в соединении с обычно искренней, сильной и откровенно выказываемой привязанностью взрослых к детям давала как раз те результаты, какие нужны были этому обществу.
Наблюдая за детьми питьяндьяра, С. Вунне видела такие сцены. Группа мальчиков примерно от шести до девяти лет подходит к какому-то небольшому водоему. Очень жарко, им хочется искупаться. Но сначала они долго обсуждают, можно ли здесь купаться; наконец, все сходятся на том, что никто из взрослых никогда не говорил, что этого делать нельзя. И только тогда они бросаются в воду. Девочки, играя «во взрослых женщин», отправляются собирать пищу и бродят неподалеку от лагеря. Вот они видят растение, которое на их языке называется колинг-колинг. Матери не раз говорили им, что сладкие стебли этого растения можно есть в любое время, но цветы — не раньше, чем старые мужчины вернутся откуда-то издалека, куда они ушли по каким-то своим таинственным делам. И эти цветы остаются нетронутыми. Подражая матерям, девочки устраивают «семейные стоянки», расставляют маленькие ветровые заслоны, раскладывают хворост для костров, и, так же как и взрослые женщины, они располагают эти «стоянки», учитывая свои родственные отношения: сестры «живут» на одном расстоянии друг от друга, тетки и племянницы — на другом и т. п.
Т. Эрнандес пишет, что дети аборигенов готовы отдать другим все, что бы у них не попросили, даже еду, которую приходится вынуть изо рта; он сам видел, как это делается. Сравнительно редко получая отказ у взрослых, дети сами привыкали не отказывать окружающим в их просьбах. Так закладывались психологические основы для последующего восприятия норм взаимопомощи. Фундаментальный принцип австралийской системы воспитания — по возможности удовлетворять желания детей — играл первостепенную роль в развитии коллективистских качеств личности. И этот принцип находился в полном соответствии с одним из основных законов научной психологии, названным законом Жане: в процессе развития ребенок начинает применять те самые формы поведения, которые другие первоначально применяли по отношению к нему. Чтобы воспитать ребенка добрым и щедрым, взрослые должны быть добрыми и щедрыми по отношению к нему. Как пишут Берндты, до определенного возраста обучение детей у австралийцев осуществлялось совершенно непринужденно. Ребенок узнавал свое социальное и природное окружение, нормы поведения и трудовые приемы, полноценно участвуя в жизни общины. Это обучение было скорее частью его настоящей жизни, нежели подготовкой к будущей. Он наблюдал за взрослыми и подражал им, и они направляли его поведение в нужное русло в процессе повседневных дел и в ходе личных взаимоотношений.
Маленькие дети обычно сопровождали матерей, когда те отправлялись собирать пищу. Дети смотрели, что делают женщины, задавали вопросы и мало-помалу узнавали, какие растения можно есть, а какие нельзя; какие можно употреблять в пищу сырыми, какие нуждаются в специальной обработке, а к каким нельзя прикасаться. Изо дня в день они во всех деталях могли видеть и запоминать, как разводят огонь, готовят еду, разыскивают воду в засушливых местах и т. п. Детям давали небольшие поручения, благодаря которым они чувствовали себя нужными, участвующими в общем со взрослыми деле.
Для девочек изготовляли небольшие сумки или маленькие куламоны. В них клали часть собранных женщинами плодов, и девочки помогали нести эти плоды на стоянку. У девочек имелись также маленькие игрушечные палки-копалки, с помощью которых они пытались самостоятельно откапывать съедобные клубни.
По воспоминаниям Р. Гоулда, день в лагере аборигенов начинался с того, что детям давали деревянные корытца и посылали за водой. В течение того времени, что аборигены стояли лагерем в одном месте, дети бегали за водой так часто, что протаптывали узкую тропинку от стоянки к источнику. Возвращаясь с водой, они давали напиться каждому обитателю лагеря.
По вечерам, сидя у костра, мужчины подражали крикам различных животных. Это было и развлечение, и в то же время обучение детей искусству различать голоса тех зверей и птиц, на которых им предстояло в будущем охотиться. И женщины, и мужчины при всяком подходящем случае учили детей распознавать следы людей и животных, учитывая малейшие детали и индивидуальные особенности. Их учили также воспроизводить на земле различные следы. Часто такие занятия проходили в форме веселой игры, дети участвовали в ней с увлечением и потом гордо демонстрировали свои познания и навыки.
По сообщению У. Робертсона, у аборигенов реки Фицрой девочкам, научившимся находить съедобные растения, позволяли под наблюдением взрослых женщин готовить растительную пищу. Некоторые приемы предварительной обработки семян и клубней были весьма сложными и трудоемкими. Одним девочкам это искусство давалось легче, другим труднее. С отстающими обращались очень терпеливо.
Мальчики шести-семи лет учились изготовлять простейшие орудия. По словам того же автора, под руководством взрослых мужчин мальчики изготовляли палки-копалки для девочек. Дж. Гринвей пишет, что у питьяндьяра мальчики, подражая отцам, делали для себя копьеметалки. Эти изделия не отличались ни мастерством изготовления, ни аккуратностью отделки, но они вполне годились, чтобы метать детские тростниковые копья и попадать в цель с «поразительной, можно даже сказать пугающей, точностью». Вместе с тем взрослые мужчины и сами не жалели ни труда, ни времени на изготовление детских игрушек, в частности маленьких копий, бумерангов, дубинок и копьеметалок для мальчиков.
Т. Эрнандес пишет, что нередко отцы приносили с охоты для забавы своим малышам детенышей диких животных. Однако эти звереныши обычно не жили дольше нескольких дней, а чаще даже — часов. Р. Гоулд вспоминает сцену, которую он наблюдал у аборигенов пустыни Гибсона. Двое детей (шести и семи лет) поймали маленькую ящерицу, «они некоторое время играют с ней, позволяя ей бегать туда-сюда у их ног. Кажется, они играют так же, как играют маленькие дети во всем мире. Вдруг Нуни хватает ящерицу и отрывает ей лапу. Нагампакатьи выхватывает ее и делает то же самое; в течение нескольких минут дети, хихикая от удовольствия, разрывают животное на куски. Их матери и другие дети находят это очень забавным. Я слабо улыбаюсь и думаю про себя, что, наверное, никогда не привыкну к таким внезапным проявлениям жестокости у этих во всех других отношениях добродушных людей. Нет ничего удивительного в том, что дети, где бы они ни жили, так обращаются с животными; но то, что и взрослые видят в этом нечто приятное, приводит в замешательство».
Может быть, дело в том, что детям аборигенов предстоит стать охотниками, а для этого нужно иметь привычку убивать животных? У. Робертсон пишет, что в районе реки Фицрой почти в каждом лагере у детей были звереныши — маленькие валлаби, опоссумы, коалы и другие,— которых держали привязанными к деревьям крепкими веревками из растительных волокон. Когда валлаби (пли какое-то другое животное) становилось таким большим, что с ним уже было опасно играть, один из старейшин организовывал своеобразное состязание, в котором могли участвовать все дети — и девочки, и мальчики. Он расставлял по кругу на определенном расстоянии друг от друга детей, вооруженных дубинками — нулла-нулла или вадди. Потом валлаби отвязывали, и маленькие охотники со всех сторон кидались на перепуганное животное, каждый старался нанести удар первым и убить его или по крайней мере сбить с ног. Зрители, по большей части мужчины, внимательно наблюдали за детьми, чтобы вынести заключение о том, кто из мальчиков обещает стать первоклассным охотником.
Вместе с тем в австраловедческой литературе имеются и указания на то, что бесцельное убийство или истязание животного считается жестоким и недостойным, особенно для подростков и детей, приближающихся к этому возрасту. Абориген из племени муруви Джимми Баркер вспоминает, как он однажды мальчиком, испытывая мучительные головные боли, обратился к знахарке, и та сказала ему, что эти боли — заслуженное наказание за то, что он мучил птиц. С тех пор он навсегда отказался от этого жестокого занятия.
Чем старше становились мальчики, тем больше времени они старались проводить среди взрослых мужчин или же в «своем кругу», отдельно от женщин и девочек. Часто, собираясь небольшими группами, они самостоятельно отправлялись «охотиться», убивали маленькими копьями или бумерангами ящериц и птиц, ловили пауков, кузнечиков, разводили костры и готовили еду из своей добычи. В приморских районах группы детей часами играли на мелководье или на берегу, ловили мелкую рыбу н крабов, отыскивали раковины с моллюсками и т. п.
Детство у меня было веселое,— вспоминает Филипп Робертс,— хотя мои дети уже не хотели бы так жить... Больше всего радости нам доставляли маленькие лодки, вмещавшие троих или четверых ребят. Отец выдолбил мне такую лодку из ствола чайного дерева, и я с товарищами и братьями часами не спеша греб по спокойной поверхности реки Ропер, проходя то в одну, то в другую сторону расстояние в полмили... Больше всего мне нравилось ловить рыбу с лодки. При этом я не только испытывал удовольствие и чувство опасности, по добывал еду и учился владеть копьем, с которым управлялся довольно лихо... Круглое днище лодки, не имевшей к тому же киля, делало ее чрезвычайно неустойчивой. Тем не менее мы со временем научились удерживать ее в равновесии, даже когда из троих или четверых ребят, сидевших в ней, один вставал во весь рост, чтобы метнуть копье в рыбу.
Мы, конечно, не раз переворачивались вверх дном, прежде чем достигли совершенства, управляя лодкой. Но мысль о крокодиле, который может «пощекотать» тебе ноги, пока ты барахтаешься в реке, помогала нам быстро поставить долбленку на воду и взобраться на борт. Река стала для нас райским уголком, долиной счастья, где не оставалось места для скуки. Ее берега то и дело откликались эхом на наши крики и возгласы. пока мы медленно плыли по течению, высматривая добычу...
Если река надоедала, мы вытаскивали лодку на берег и отправлялись в лес на поиски попугаев, коршунов, лирохвостов, индеек, ястребов... Ночью пылали костры, гудели диджериду, звучали песни, сопровождаемые аккомпанементом палок. Мы танцевали лунггур и бунггал, веселые, развлекательные корробори...
По наблюдениям С. Вунне, аборигены сознательно стремились пробудить в детях интерес ко всему, что их окружает. У австралийских детей были прекрасные условия для игр - сколько угодно места и времени и сравнительно немного запретов. Среди взрослых всегда находились люди, которые с энтузиазмом участвовали в детских играх и готовы были делиться своими знаниями. Круг детских интересов, в особенности интересов мальчиков, очень широк, пишет эта исследовательница. Австралийских детей трудно увидеть скучающими, они все время чем-то заняты и беспрестанно смеются. Детские игры — это не только попытки подражать трудовой деятельности, взаимоотношениям взрослых, это и первые опыты в искусстве. Дети играли «в корробори» и «в обряды». Разрисовывали, украшали друг друга, старались воспроизводить песни и танцы, которые видели и слышали во время общедоступных обрядов и вечерних развлечений взрослых, а также придумывали свои собственные. По словам Т. Эрнанлеса, «танцы — столь же неотъемлемая часть жизни аборигенов, как еда и сон. Маленьких детей учат танцевать, как только они начинают ходить... Всякий новый танец взрослых дети пытаются исполнять в своем кругу, и, увидев, с какой серьезностью танцуют девочки и мальчики двух-трех лет, можно подумать, что при этом решается их судьба».
Тот же автор пишет, что излюбленное развлечение детей постарше — разыгрывание маленьких сценок, которые имеют комический оттенок и являются скорее пародиями на поведение взрослых, нежели просто подражанием ему. Обычно сюжеты для таких постановок — похороны, бурные проводы тех, кто уходит в долгое путешествие, или же встреча вернувшихся «домой» после длительного отсутствия. Особое веселье зрителей вызывают завывания актеров (чаще всего это мальчики), которые изображают плачущих женщин. Детям нравится также передразнивать стариков: ходить согнувшись и охая. Но это последнее развлечение взрослые осуждают и всегда стремятся прекратить.
Одной из популярнейших забав мальчиков-аборигенов, как и их сверстников по всему миру, была игра «в войну». Мы сражались,— говорит Ф. Робертс,— игрушечными копьями, концы которых были обернуты тряпками, чтобы не поранить «врага». Мальчик, «пронзенный» копьем, должен был упасть. К нему подбегали девочки и оплакивали своего погибшего брата. Это единственная роль, которую им доверяли. Юные аборигены, очевидно, относятся к девочкам с большим презрением, чем белые мальчики. Девочек в игру не принимали, им только милостиво разрешали оплакивать павших. Это вполне соответствовало их положению в жизни.
Мы сражались также с помощью бумерангов и нулла-нулла. По правилам игры не следовало причинять противнику боль, но мальчикам, как известно, свойственно увлекаться. Сначала мы обменивались легкими ударами, потом один кричал, что его стукнули сильнее, чем разрешается, и в свою очередь отпускал здоровую затрещину, а противник в отместку размахивался изо всех сил. Серьезно пострадавший получал компенсацию в соответствии с той же системой возмездия, которую практиковали взрослые. Обидчик отдавал ему свою лепешку или тарелку риса, т. е. оставался голоден, когда его противник наедался до отвала. При особо серьезном и к тому же предумышленном ранении виновник мог поплатиться ценной вещью, например копьем для охоты на рыб, изготовленным его отцом.
У девочек также имелись свои игры, в которые не принимались мальчики. Например, у девочек питьяндьяра была игра, называвшаяся милпинти,— мальчики в ней, как правило, не участвовали, но всегда хотели быть слушателями и зрителями.
Это был особый, сопровождавшийся изобразительной деятельностью способ рассказывания мифов или сказок, увлекательных историй, отражающих действительные события из жизни окружающих, или же попросту пересказ женских сплетен. При этом пользовались туго скрученным жгутом. Разгибая и сгибая его, девочки быстро делали сменявшие друг друга изображения различных персонажей своего повествования, подобно тому как некоторые европейские специалисты"в несколько минут делают из гибкой проволоки профили или силуэты. Иногда к этим изображениям добавлялись также быстро сменявшие друг друга рисунки на земле.
Во многих районах Австралии рассказывание мифов и сказок в сопровождении какой-нибудь изобразительной деятельности было традиционным женским творчеством. В некоторых племенах женщины лепили изображения героев своих рассказов из пчелиного воска или глины, иногда вырезали из листьев и по ходу повествования переставляли такие фигурки на земле.
Девочки с ранних лет начинали практиковаться в этом искусстве, являвшемся, возможно, первобытным аналогом кукольного театра.
Кроме того, у австралийских детей существовали такие виды творчества, на которые и сами они, и взрослые смотрели уже не как на игру, но как на важное и серьезное занятие. Например, в южной группе питьяндьяра мальчики семи—десяти лет проводили особые детские обряды. Старшие мужчины назначали время их проведения и поручали кому-нибудь из молодых, только что закончивших инициацию мужчин наблюдать за действиями мальчиков. Женщины перед началом этих обрядов внимательно рассматривали и оценивали раскраску и украшения мальчиков. Главное содержание детских обрядов у питьяндьяра — инсценировки древних фольклорных сюжетов. Это была подготовка к обрядовой жизни взрослых.
Таким образом, австралийские мальчики к началу инициации, а девочки к тому времени, когда им надлежало перейти жить от родителей к мужу, обладали уже минимумом навыков и знаний, необходимых каждому взрослому аборигену. Как представляется, процесс социализации у аборигенов происходил в значительной своей части до девяти—одиннадцати лет. Австралийцы в этом возрасте — хотя они еще не вполне взрослые — уже не дети.
С самых первых дней маленькие аборигены жили одной жизнью со взрослыми. У них рано устанавливались свои личные отношения со всеми членами той группы, к которой они принадлежали. Они учились жить в коллективе, воспитываясь на непосредственных реакциях взрослых на те или иные их поступки. Жизнь всех обитателей стоянки всегда была открыта для наблюдения. От детей не было никаких тайн, кроме религиозных. Детям обоих полов объясняли значение всех слов, связанных с сексуальной стороной жизни, и сексуальные темы обсуждались при них совершенно свободно. Наряду с традиционными мифами и сказками матери, бабки или другие родственницы рассказывали детям о событиях собственной жизни, делились с ними опытом в самых разных областях человеческих отношений. Все сплетни также всегда были известны детям, нередко женщины намеренно сообщали эти сплетни детям: либо просто для развлечения, либо с поучительными целями.
Но чем старше становились дети, тем больше времени, как уже упоминалось, они проводили в кругу сверстников и взрослых своего пола. Постепенно и мальчикам, и девочкам внушалось, что им следует держаться подальше друг от друга. В некоторых источниках есть указания па то, что в возрасте, приближающемся к подростковому, между девочками и мальчиками существовал уже вполне определенно выраженный антагонизм, доходившим иногда до открытых проявлений враждебности. Особенно ярко это показано в воспоминаниях Ф. Робертса.
Девочки,— говорит он,— как и крокодилы, были нашими естественными противниками... К счастью, у аборигенов мальчики и девочки мало общаются между собой. Мы находились все время с мужчинами, они — с женщинами и относились друг к другу с величайшим презрением. Но в свободное время, когда целыми семьями — человек по тридцать, а то и больше — уходили в лес охотиться, стычки между подростками обоих полов были неизбежны и даже подготавливались заранее.
Помню одно из наших любимых развлечений: с игрушечными бумерангами из коры камедного дерева мы накидывались на девочек, как на стадо гусей. Очень скоро начинали лететь и перья. Но девочки пускали в ход заостренные палки для копки ямса и отчаянно щипались. Часто девочка, получившая удар бумерангом, вне себя от ярости кидалась с палкой на обидчика и наносила ему кровавую рану...
Я знаю,— продолжает Ф. Роберте,— у белых мальчиков н девочек годам к четырнадцати враждебность уступает место первой любви, желанию обнять и поцеловать предмет своей страсти. Алава не целуются. Мы предпочитаем драться, а не флиртовать. Наши юноши не произносят нежных слов, не прижимаются к девушкам, не стараются погладить их под покровом темноты или поцеловать. Может, именно поэтому, я, как и многие другие аборигены, никогда не ухаживал за девушкой. Может, поэтому большинство алава не целуют своих подруг даже после женитьбы... Отчуждение детских лет переходит в сдержанность, которая мешает непосредственному проявлению нежности.
Отчуждение или даже антагонизм между подростками разного пола сознательно поддерживались, а иногда и культивировались взрослыми с целью предотвратить возникновение взаимных влечений и сексуального сближения между ровесниками, вступающими в возраст половой зрелости. Ведь в условиях традиционной культуры аборигенов браки между молодыми людьми одного возраста были почти исключены. Девочки, как правило, сразу по достижении половой зрелости выдавались замуж за мужчин, которые были значительно старше их и которым они были обещаны в жены либо с детства, либо еще до рождения. А мальчикам или, вернее, юношам тех же лет предстояло пройти долгий путь духовных и физических испытаний и формализованного обучения, прежде чем им разрешалось вступить в брак или даже просто сблизиться с женщиной.
Иногда в австраловедческой литературе можно встретить указания на то, что инициации подвергались подростки обоего пола или же — и юноши, и девушки. Однако вряд ли это справедливо. По существу, то, что некоторые авторы называют женскими инициациями, представляет собой довольно несложный комплекс обрядов, призванных лишь отметить факт вступления девочек в возраст полового созревания или же факт наступления половой зрелости у девушек. Эти обряды правильнее называть пубертатными. Они знаменуют биологическое взросление организма в противоположность обрядам инициации, которые открывают доступ в круг социально взрослых и связаны с посвящением в тайные сферы знаний, недоступных неинициированным. Пубертатные обряды устраивались во многих племенах и для юношей.
В отличие от мужских инициаций, обряды, знаменовавшие собой превращение девочки в женщину и, как правило, приурочивавшиеся к первой менструации, были очень непродолжительными; число участвующих в них людей чаще всего ограничивалось близкими родственниками; эти обряды не были или почти не были связаны с формальным обучением девочек. Обычно при первых признаках наступления половой зрелости девушку уводили из основного лагеря и помещали в отдельной хижине или под отдельным навесом. С ней часто жили одна или две женщины — мать и какая-то другая близкая родственница. Они рассказывали девушке о ее обязанностях в будущем, когда она выйдет замуж. По прошествии нескольких дней, в которые девушка должна была соблюдать целый ряд табу и пищевых ограничений, ее украшали, разрисовывали и приводили в основной лагерь. Нередко этому предшествовало ритуальное очищение — окуривание дымом или купание. Вскоре она переходила жить от родителей к мужу — если это не произошло еще раньше, так как бывало, что девочку до достижения половой зрелости отдавали в семью будущего мужа, чтобы она постепенно привыкала к новому окружению. В последнем случае после ритуалов первой менструации и обрядов очищения брак закреплялся какой-нибудь скромной и краткой церемонией. Иногда, однако, обходились и без нее. В ряде племен вступление девушки в брак предварялось ритуальной дефлорацией, которую нередко осуществляли мужчины, приходившиеся классификационными братьями ее будущему мужу. Замужество начиналось очень рано, когда характер женщины еще не сформировался окончательно и когда ей еще немало предстояло узнать и многому научиться. Поэтому муж, его другие — старшие — жены или же его мать оказывались в роли воспитателей и «учителей». Обучение, как и в детстве, было неформальным: юная женщина просто подражала старшим в трудовой деятельности и в нормах поведения я порой выслушивала их наставления. Однако теперь она уже нередко сталкивалась с принуждением — подчас весьма жестким — и подвергалась телесным наказаниям при нарушении тех или иных предписаний. Заботами о детях и муже в основном ограничивалась сфера деятельности и интересов австралийской женщины. Она почти не допускалась к управлению общественной жизнью, не могла участвовать в религиозных церемониях, считавшихся наиболее важными для благополучия общества в целом; ее занятия художественным творчеством, не подчиненным обрядовой сфере, были довольно однообразными и, как правило, непродолжительными.
Правда, в ряде австралийских племен существовали сугубо женские коллективные обряды и церемонии, доступ к которым открывался после наступления половой зрелости и заключения брака. Однако это были обряды, связанные главным образом с любовной и охранительной магией, а также родильные обряды и имели куда менее сложный характер, чем тотемические культы мужчин. Поэтому объем тех знаний и навыков, которые получала женщина в первые годы после замужества, значительно уступал объему знаний и навыков, приобретавшихся ее сверстниками мужского пола в период инициаций. Австралийское общество было куда сильнее озабочено тем, какие личности сформируются из юношей, нежели тем, какие — из девушек.
Инициация вводила аборигена в сферу несравненно более сложных взаимоотношений, чем те, которые существовали в кругу непосвященных и к которым он привык с детства. Об обрядах инициации и об их значении в жизни мужчины-аборигена написано очень много. Здесь еще раз подчеркнем только самое главное для нас.
С началом инициации для мальчика начиналось систематическое, специально организованное обучение, и он впервые сталкивался с жестким принуждением. Как пишут Берндты, «ядро инициаций — организованное, обладающее своими собственными устоявшимися методами, воспитание мальчиков или юношей. Длительные, сложные, связанные с сильными потрясениями обряды формируют в молодом человеке те психические и волевые качества, которые считаются необходимыми для взрослого мужчины. Только пройдя такую суровую школу, человек может сделаться хранителем священных религиозных тайн и испытывать те чувства, которые лежат в основе единства и сплоченности группы».
В этот период в психологически напряженной обстановке ему снова и снова повторяли те правила поведения, которые он узнавал еще в детстве, а также внушали новые, и он проникался сознанием того, что нарушение целого ряда правил может повлечь за собой незамедлительное и весьма суровое наказание. Среди предписаний, которые особенно часто повторялись вовремя инициаций, можно назвать требования отдавать другим, в первую очередь старшим мужчинам, значительную часть своей охотничьей добычи и не посягать на чужих жен. Во время инициации для аборигена начиналось посвящение в религиозные тайны племени (оно продолжалось еще долгие годы после окончания инициации), и он узнавал, что многое в его прежних представлениях об устройстве мира «ложно» и что лишь теперь ему постепенно открываются «истинные» знания, возвышающие его над непосвященными. Суровые испытания, которые приходилось переносить юноше во время обрядов посвящения, развивали в нем наряду со стойкостью и выдержкой привычку подчиняться старшим мужчинам, оказывать им определенные услуги, проявлять особое почтение к ним и в известной мере даже бояться их. Благодаря этим испытаниям абориген также на всю жизнь проникался глубоким уважением к религиозной обрядности, верой в чрезвычайную значительность всего, что связано с представлениями о священном, и страхом перед нарушением религиозных предписаний. С одной стороны, многие приемы, которые использовались старшими мужчинами во время инициации, были определенно рассчитаны на психологическое подавление инициируемых; с другой стороны, в ходе этих обрядоз старшие мужчины старались развивать у юношей и молодых мужчин чувство собственного достоинства, внушить им сознание особой ценности, которую они приобретают, проходя посвящение, а также сознание превосходства над непосвященными. Большое внимание уделялось воспитанию у инициируемых таких привычек и такой манеры держать себя, которые, по понятиям аборигенов, соответствуют высокому достоинству мужчины. Так, ему постоянно повторяли, что настоящим мужчинам не пристало лгать и сквернословить (женщинам и детям это не запрещалось столь строго). А. Хауит подробно описывает, как старшие мужчины прививали юношам сдержанность в проявлении чувств, особенно подчеркивая необходимость скрывать страх и удивление, стремились избавить их от детских привычек и научить вести себя с подобающими мужчинам важностью и значительностью. Обычно по окончании инициации абориген получал новое индивидуальное имя," что как бы символизировало его перерождение, знаменовало вступление в новую социальную роль. Кроме того, он получал право на звание «младшего мужчины» (так часто переводятся слова, которые в австралийских племенах применяются к мужчинам, прошедшим инициацию, но не посвященным еще во все религиозные культы). Например, в племени валкельбура (Южный Квинсленд) юношу, не закончившего инициацию, называли валба, а инициированного мужчину — каула. Обратиться к молодому мужчине, используя его юношеское имя или же слово валба, значило нанести ему такое оскорбление, в ответ на которое он вынужден был взяться за оружие. Как правило, до завершения инициации — процесса, растягивающегося на несколько лет и происходящего поэтапно - юношам не разрешалось самостоятельно охотиться на крупных животных, таких, как валлаби, кенгуру или эму. Во многих племенах неинициированному молодому человеку нельзя было заниматься изготовлением каменных орудий, особенно таких, которые требуют высокого мастерства. В те же годы, в которые проводились обряды инициации, а также непосредственно после их окончания аборигена тщательно готовили к выполнению наиболее ответственной и почетной мужской работы. В этот период он овладевал самыми сложными навыками в охоте, изготовлении оружия и орудий труда; досконально изучал территорию своего племени; запоминал расположение лучших мест охоты, основных источников воды и религиозных центров на земле своей общины и на землях соседних общин. В этот же период доводилось до совершенства, до виртуозности присущее каждому австралийцу искусство следопыта. Это обучение проходило под руководством опытных охотников и мастеров, которые применяли традиционные, передававшиеся из поколения в поколение педагогические приемы. В большинстве случаев к каждому «ученику» был приставлен свой «учитель» — мужчина, состоявший с юношей в определенных родственных отношениях (часто это был брат его будущей жены). Он уделял юному подопечному массу времени и не жалел усилий, чтобы как можно полнее передать свой опыт.
К числу наиболее впечатляющих страниц из воспоминаний Филиппа Робертса принадлежат те, где он рассказывает о своем обучении искусству охотника:
Когда я вырос настолько, что мог уже освоить традиционные средства убийства — копье, которое мечут с помощью вумеры (копьеметалки.— О. А.), и тяжелые бумеранги, за мое воспитание взялся профессиональный охотник. Это был Сэм Улаганг из племени нганди. Ему я обязан тем, что могу жить дарами природы, добывая их оружием, которое сделал сам. Он был великий учитель, гордый абориген и самый хитрый следопыт из всех, кого я встречал. Я-то думал, что проведу с Сэмом несколько дней, ну, несколько недель и принесу домой собственноручно убитого кенгуру... но... мне надо было поубавить спеси. Я попадал копьем в неподвижных гуан и думал поэтому, что умею охотиться! Я убил копьем полусонную рыбу и раззвонил об этом на весь лагерь. Но удалось ли мне хоть раз выследить и прикончить животное, которое было бы крупнее меня и обладало другими преимуществами — тысячелетиями вырабатывающимися инстинктами и хитростью?.. Мне пришлось умерить свой пыл на несколько месяцев. Но и после этого я пелучил разрешение всего-навсего идти по пятам Сэма, выслеживающего животное.
Сначала мне была поручена малопочетная задача носить копье. Сначала Улаганг, друг моего отца и брат моей будущей жены, мог бы быть и полюбезнее...
— Ты понесешь копья,— говорил он в первый месяц.
— Ты понесешь копья,— говорил он во второй месяц. На третий месяц он говорил:
— Вайпулданья, ты понесешь копья!..
На четвертый месяц Улаганг говорил:
— Ты понесешь копья. Ты будешь ждать и наблюдать за мной, когда я пойду за кенгуру.
Ага! Теперь мне разрешалось ждать и наблюдать! Уже лучше. Но что же, по его мнению, я делал все предыдущие месяцы?.. Я хотел познать науку охоты и не спускал с него глаз... Я мысленно прокладывал дорогу, которую выбрал бы сам, будь я охотником, и огорчался, если Улаганг шел иным путем. Тогда я начинал искать причину, почему Улаганг так поступил, и видел высокую траву, которую он решил обойти как излишнее препятствие: вспугни он прятавшихся в ней валлаби, те бы подняли и выслеживаемую добычу. Я начинал понимать, почему Улаганг так терпелив...
Улаганг пропадал из виду за густыми кустами и деревьями, а я еще с полчаса следил за кенгуру. И вот, наконец, пущенное под определенным углом копье рассекало тело животного надвое, так что хоть сейчас клади в земляную печь. Улаганг медленно возвращался и с равнодушным выражением отдавал мне убитое животное, словно ему было до зевоты скучно выслеживать кенгуру.
— В следующий раз,— обещал он,— ты пойдешь по моим следам.
Я был восхищен снисходительностью великого черного охотника... Знай я, что мое обучение только начиналось, что мне еще много месяцев предстояло ждать и смотреть, как Сэм из-под самого моего носа выманит жирную гуану, я бы, возможно, сбежал из школы Улаганга. Но в глубине души я понимал, что это самая лучшая подготовка, какую только можно получить...
На следующем этапе этой подготовки ученику разрешено подкрадываться к валлаби вслед за учителем, преследовать и добивать раненое животное. При виде мирно пасущихся валлаби суровый наставник говорит:
Ты идешь по моим следам... Моя правая нога, твоя правая нога, на то же место. Я ползу, ты ползешь. Я крадусь, ты крадешься. Я останавливаюсь, ты останавливаешься. Не разговаривай, не кашляй. Не шурши травой. Стой в тени, все время в тени. Сначала правый валлаби. Он ближе всех к нам. Я раню его в ногу, а ты пойдешь по кровавому следу и добьешь его.
Они двигаются чрезвычайно медленно, почти синхронно:
«Иди кто-нибудь сзади, ему бы казалось, что впереди один человек...». Сноровка охотника виртуозна, его осмотрительность и выдержка изумительны. Приведенный в восторг ученик старается запомнить все до мельчайших подробностей. Наконец намеченное животное ранено. «Попал! Попал! — радостно кричит юноша». Сэм абсолютно спокоен.
Ты отодвинул рукой куст,— сурово сказал он.— В следующий раз остерегайся делать движения, которые могут производить шум. Иначе снова будешь носить копья.
Я, конечно, отлично помнил куст. Мне казалось, что Сэм этого не заметил. Но он был учитель и замечал все...
— Преследуй его и добей,— приказал Улаганг.— Я ранил его в правую ногу... Помни, что каждая миля преследования уводит тебя дальше от дома, что потом тебе придется проделать этот путь с тяжелой ношей на плечах, может быть не имея воды. Сегодня ты получишь этот урок, чтобы впредь всегда старался убивать с первого раза...
Через час с лишним раненый валлаби настигнут и заколот копьем. Я взвалил на плечи животное, весившее шестьдесят килограммов, и прошагал с ним шесть миль обратно в лагерь. Спина моя разламывалась на части. Я хотел есть и пить. Рот и глотка у меня пересохли, но я не жаловался. Около реки мы напились и гордо вошли в лагерь. Теперь я был охотник второго класса и с нетерпением ждал следующего урока.
Улаганг еще шесть месяцев водил меня за собой. И каждый раз он ранил валлаби, а я преследовал и добивал его... Может быть, мое терпение истощилось бы, но ведь Сэм в каждом походе учил меня чему-то новому! Только после года с лишним такой тренировки Вайпулданье представился случай доказать, что он может охотиться в одиночку! Когда он принес в лагерь первого самостоятельно выслеженного и убитого им валлаби, щедрые похвалы родных были наградой, а самой большой — слова Улаганга:
— Друг, я буду охотиться с тобой.
Сказать младшему товарищу, что ты готов с ним охотиться, было знаком высшего одобрения. Улаганг, по-моему, гордился больше всех, не считая меня, конечно, ибо моя гордость была беспредельна .
Не менее, а, может быть, даже и более основательно и уж безусловно значительно дольше учили юного аборигена всему тому, что необходимо было знать и уметь для участия в чрезвычайно длительных и сложных церемониальных циклах тотемических культов и культов плодородия, таких, как кунапипи, ваваланг, юнгавул — на Севере или интичиума — в центре Австралии. По словам одного из лучших знатоков традиционной культуры коренных австралийцев, А. Элькина, жизнь взрослого мужчины-аборигена была подобна айсбергу: девять десятых — «подводная» часть — тайная обрядовая деятельность, надежноскрытая от непосвященных. Этой деятельности отдавали массу времени и усилий, и не случайно во многих австралийских языках она обозначалась словами, соответствующими нашим «труд», «работа». Чтобы полноценно выполнять обязанности в этой секретной ритуальной сфере, каждому аборигену в юные годы приходилось запоминать огромное число мифов и песен, изучать тайное значение множества изобразительных символов и овладевать техникой их воспроизводства, изготовления священных эмблем или разрисовывания своих товарищей перед обрядам!!. Ему также надо было усвоить тайную мужскую лексику, которой пользовались, обсуждая все религиозные дела, овладеть сложными танцевальными движениями и традиционным драматическим искусством, чтобы участвовать в обрядовых инсценировках мифов. Всему этому, как и мастерству охотника, его обучали не менее строгие и добросовестные наставники, слывшие лучшими знатоками того дела, в курс которого они вводили своих учеников. Т. Штрелов, живший долгие годы среди аборигенов племени аранда, писал: «Тот, кто говорит с полностью инициированным мужчиной, речь которого сформировалась под влиянием священных мифов и песен, не может не почувствовать, что перед ним человек, обладающий образованием и культурой».
В целом, как представляется, все изложенное выше свидетельствует о том, что у аборигенов Австралии — первобытных охотников и собирателей — в прошлом существовала достаточно высоко развитая и сложная культура воспитания детей и подростков. Вырабатывавшиеся веками — а скорее тысячелетиями — воспитательные установки и приемы, как правило, давали желаемые результаты, потому что принципиальные, как бы организующие элементы австралийской системы воспитания весьма удачно сочетались с особенностями детской, подростковой и юношеской психологии. Мягкое, бережное, отвергающее всякое насилие обращение с детьми приходилось на первые годы их жизни, когда закладывались основы личности и было так важно обеспечить устойчивость психики на всю последующую жизнь. В раннем детстве, когда ребенок еще не окреп физически, когда чрезвычайно уязвима его нервная система, действительно вредно и даже опасно что бы то ни было ломать в нем силой. И, очевидно, не случайно у некоторых первобытных племен, в частности у папуасов, существовали поверья, согласно которым в маленьком ребенке душа еще «плохо держится» и, пока она не укрепилась как следует, его нельзя не только наказывать, но и сильно огорчать. Однако в то же время взрослые аборигены стремились, чтобы ребенок с первых лет узнавал жизнь такой, какая она есть. Поэтому позднее маленькому австралийцу не нужно было в корне перестраиваться и не приходилось остро переживать психологический кризис переходного возраста. В переходном возрасте, когда подросток уже многому научился и многое узнал о жизни взрослых и когда он жаждет новой активной деятельности, стремится проявить себя взрослым, вступить в новую социальную роль, но все же еще не готов к полной самостоятельности и вероятнее всего может наделать серьезных ошибок, методы обращения с ним резко менялись. Теперь к нему предъявлялись весьма высокие требования, и он оказывался под постоянным жестким контролем. Но при этом взрослые умели внушить ему, что, покоряясь принуждению и стремясь как можно лучше справиться со стоящими перед ним трудными задачами, он приближается к желанной и почетной роли в жизни коллектива и приумножает свое личное достоинство. Когда- приходило время инициаций, свидетельствует Т. Штрелов, все мальчики племени аранда ждали выпавшее им тяжелое испытание с нетерпением и какой-то отвагой, которая поддерживала их в трудный час. А взрослые — и настоящие родственники, и классификационные — относились к предстоящим событиям с не менее глубокой серьезностью. Обряды инициации и связанные с ними обучение и воспитание подростков воспринимались как самая ответственная и важная часть общественной жизни. Может быть, благодаря единству стремлений посвящаемых и посвящающих, учеников и учителей, в традиционном обществе австралийцев, как можно заключить по данным проанализированных источников, не было ни проблемы отцов и детей, ни проблемы трудных подростков— по крайней мере в мужской половине этого общества.
По имеющимся материалам трудно судить о том, как развивалась индивидуальность у детей и подростков, как и когда она начинала проявляться. Можно высказать лишь некоторые предположения и привести отдельные примеры. В воспитании маленьких детей у австралийцев почти отсутствовало принуждение. Здесь не было психологического подавления, не было специально продуманных педагогических приемов и хладнокровных наказаний, благодаря которым ребенок ощущает себя целиком во власти взрослых. Возможно, это создавало благоприятные условия для раннего развития самостоятельности, волевых качеств.
В кругу детей имелись свои авторитеты и свои лидеры. М. Картоми упоминает руководителей детских обрядов — мальчиков, которые не изображали из себя руководителей, но на самом деле руководили действиями других мальчиков, потому что обладали лучшими знаниями, желанием руководить и способностью делать это. С. Вунне отмечает, что у детей питьяндьяра сильно развит интерес к индивидуальным достижениям, к тому, что выделяет человека среди других люден. Дети часто спорили о том, кто из мужчин лучше всех изготовляет бумеранги, кто дальше других бросает копье, кто из женщин лучше всех рассказывает мифы и т. д. Сами они также придумывали развлечения, в которых присутствует элемент соперничества; например, такая игра: кто сочинит самую страшную историю о злых духах тангра.
Очевидно, в обществе аборигенов, как и во всяком другом, многие особенности характеров и нравственных установок передавались детям от родителей, бабок и дедов, т. е. от людей, с которыми дети общались особенно много. В этой связи можно вспомнить замечание Р. Брау-Смита о том. что у аборигенов. как и у европейцев, встречаются как бы семейные качества: есть семьи, которые состоят из смелых и решительных людей, есть семьи, в которых люди лишены этих черт. Наконец, следует сказать, что мальчики или юноши примерно одного возраста по-разному вели себя во время трудных испытаний инициации: большинство держалось стойко, но некоторые кричали и плакали или даже пытались убежать и скрыться п лесу (известны случаи, когда ненадолго это удавалось), некоторые проявляли апатию, что, кстати, также могло быть воспринято как слабость. И вместе с тем уже с переходного возраста, с периода инициаций индивидуальность человека начинала сказываться на его личной судьбе.
Грань между юношей и «младшим» мужчиной определялась не возрастом как таковым, а завершением обрядов инициации. В одной и той же группе разные мужчины проходили эти обряды в разные сроки, одним удавалось закончить их на несколько лет раньше, чем другим. Здесь многое зависело от внешних условий, от того, как складывались обстоятельства, но многое также зависело от самих посвящаемых. Например, у питьяндьяра, по наблюдениям Н. Тиндейла, сделанным в начале 30-х годов, время, за которое юноша проходил посвящение и достигал статуса взрослого мужчины, в немалой степени зависело и от его индивидуальных данных, от умения и желания учиться, способности усваивать традиционные песни и мифы, от физической выносливости, ловкости, умения управлять своим телом способности воспроизводить сложные движения танцев и т. д. Те, кому удавалось выполнять требования старших мужчин лучше, становились взрослыми мужчинами раньше; текому это удавалось хуже,— позже.
Подавляющее большинство аборигенов завершало инициацию между 20 н 25 годами, но известны случаи, когда мужчина оставался не инициированным полностью гораздо дольше. Вместе с тем бывало, что совсем молодому аборигену удавалось достичь равного со старшими мужчинами статуса. П. Тиндейл встретил в одном из южных подразделений питьяндьяра юношу, который во время обрядов инициации проявил необычайные способности, усваивая с невиданной скоростью знания, связанные с религиозными обрядами. Развив в себе умение придумывать («находить во сне») новые обрядовые песни, по-своему интерпретировать старые, он очень рано добился высокого авторитета в своей общине, а также за ее пределами. Он был окончательно посвящен во все религиозные тайны еще тогда, когда его сверстники не были полностью инициированы. Старшие мужчины держались с ним как с равным, а некоторые даже боялись его.
